Эвполид с виноватым видом развел руками и хотел произнести что-то в свое оправдание, но Леонтиск прервал его нервным жестом:
— Все, довольно. Побежали догонять тетку Ариту, пока они не скрылись из виду.
Последующий час или полтора матрона и ее охрана прогуливалась по рынку, торгуясь с продавцами и складывая продукты в два высоких плетеных короба, транспортируемые высоким и худощавым невольником-иудеем. Эвполид вел себя прилично, к женщинам не приставал, пребывая в состоянии некоей рассеянной задумчивости, и Леонтиск почти забыл об инциденте с Арсионой, едва не вызвавшем у него нервный срыв.
На обратном пути сын стратега снова принялся подшучивать над товарищем, тем более, что тот, погруженный в свои мысли, не был способен достойно парировать. Жилистый иудей проворно семенил впереди, его длинные руки еще больше вытянулись под тяжестью забитых съестным продолговатых коробов. За ним важно шествовала тетка Арита, оживленно беседовавшая со встреченной на рынке знакомой еще более округлого телосложения. За матронами, держась на почтительном расстоянии, шли два молодых воина. На улицах Спарты было достаточно многолюдно, вероятно, по причине хорошей погоды, но, впрочем, не настолько, чтобы Леонтиск потерял из виду раба с корзинами. Солнце ласково грело, стремительно подсыхавшие лужи блестели серебром, в душе царила благодать.
Леонтиск упустил момент, когда все началось. Только что все шло своим чередом, как вдруг невольник от мощного толчка отлетел назад, едва не задев матрону, и упал на зад, выронив из рук корзины. Одна из них опрокинулась, плетеная крышка отскочила, и по мостовой весело и кособоко покатились луковицы. Высунулось, словно нос осторожной крысы, горло сосуда с маслом, из разорвавшегося свертка тонкой молочной струйкой потекла мука.
— Куда прешь, скотина безмозглая? — проревел широколицый детина, до глаз заросший густой каштановой бородой, в которой рот виднелся темной шевелящейся дырой. Одет мужчина был по-военному: кожаный панцирь, митра, усеянная медными бляхами, и добротный шерстяной плащ-хламида, крашеный в зеленый и коричневый. Цвета Аргоса, ахейского города, отметил Леонтиск.
— Ты что, отродье собаки, зенки проморгал? — продолжал орать бородатый. — Ну, ничего, сейчас я тебе их протру, совсем ослепнешь, навоз ослиный!
Невольник, посерев лицом, оглянулся, ища поддержки.
— Я не виноватый, — пролепетал он. — Это господин сам попадался под мой дорога.
Леонтиск, обменявшись быстрым взглядом с Эвполидом, двинулся вперед, но их опередила тетка Арита. Ее темные глаза поднялись с валяющихся в пыли и муке луковиц, уставились на ахейца. Пухлые губы сжались в твердую угрожающую линию. Крепкие кулаки медленно поднялись и уперлись в пояс.
— С-сучья масть! Ты чего это, иноземец вшивый, творишь? — сильный, зычный голос матроны опасно завибрировал. — Ты хоть догадываешься, щенок бородавчатый, чьи продукты по дороге валяешь?
Бородатый, слегка опешив, оглянулся на своих спутников, четверых молодых мужчин лет двадцати пяти — двадцати восьми, по виду — младших воинских чинов. Прочитав в их глазах готовность придти на помощь, виновник ссоры запальчиво начал:
— Не знаю, и, клянусь короной Зевса, не желаю знать. Я…
— Облезлая свинья! — выпятив, подобно тарану, тяжелую грудь, тетка Арита перешла в медленное наступление. — Это добро дома Эврипонтидов, первого рода в Лакедемоне! Понял, червяк занюханный?
— Но-но, милейшая, полегче! — ощерился бородатый, но был вынужден отступить на полшага, так как массивный таран почти вошел в соприкосновение с заклепками на его панцире. — Следи за языком, не то…
— Что «не то», курицын сын? — продолжала наступать матрона. — Да я те щас пипиську оборву, сопля замореная!
— Ча-аво-о? — узкая часть лица ахейца, не закрытая бородой, побагровела. — Ах ты, ведьма старая!
Он вскинул руку с растопыренными пальцами, толстыми, как тот орган, что пообещала оторвать ему тетка Арита.
— Опусти руку, — прозвучал спокойный голос Эвполида. Держа руку на поясе, у меча, он вышел из-за левого плеча матроны, для чего ему пришлось сделать порядочный крюк. — Иначе мне придется ее отрубить. Ну!
Парни за спиной бородатого потянули руки к оружию. Леонтиск почувствовал, как из груди к щекам хлынул жар боевого азарта.
— Стоять смирно, головастики! — крикнул он, выходя из-за правого плеча тетки Пирра. — Поберегите головы, дорогие гости!
Нахохлившиеся ахейцы, похоже, не собирались следовать доброму совету, но нападать не спешили, ожидая команды бородатого. Тот, стоя нос к носу с равной ему ростом дородной теткой Аритой, сцепился с ней в остервенелом поединке взглядов. Завидев ссору, вокруг начала собираться толпа.
— Эй, афиненок, — раздалось оттуда. — Если помощь нужна, только свистни. Разделаем ахейцев, как свиней.
— Туда их! — поддержал другой голос.
— Нужно позвать стражу, — возразил третий. — Эй, кто-нибудь видел «рыбаков»? (На арго простого люда так назывались воины городской стражи.)
Бородатый, наконец, принял решение.
— Пойдем, ребята, — мотнул он головой своим сопровождающим. — Пусть их собаки загрызут, этих дикарей шпоканых…
С этими словами он повернулся к матроне спиной и двинулся прочь. Военные-ахейцы, бормоча проклятия, поспешили следом.
— Обосрался, урод! — звучно бросила в спину бородатому старая тетка. Толпа ответила дружным хохотом. Ахеец обернулся.
— Чего скалитесь? Слезы лить впору. Наши бабы на такое бы не осмелились, они знают свое место!
— Зато только наши рожают мужей, — отозвался кто-то из спартанцев.
— Ну, тетка Арита, ты просто боевой слон какой-то, а не женщина! — воскликнул Леонтиск, восхищенно глядя на старую матрону.
— Катафракт! — поддакнул из-за спины Эвполид.
— Сам ты катаракт, — выдохнула тетка. — А ну, подбирать добро!
Пока раб и помогавшие ему афиняне собирали раскатившиеся в стороны луковицы и оливки, толпа рассосалась. Весь остаток пути друзья оживленно обсуждали возможное развитие событий, если бы ахейцы осмелились обнажить мечи. Тетка Арита шла молча и с достоинством, и мало кто мог бы поверить, что эта чинная матрона знает выражения, способные вогнать в краску матерого надсмотрщика за кандальными рабами.
Уже у самых ворот дома тетка Арита снова дала повод для удивления. Пристально оглядывая раба, несшего короба с продуктами, она вдруг резко скомандовала:
— А ну стой, Арам!
Невольник остановился, покорно посмотрел на хозяйку.
— Поставь корзины на землю.
Арам повиновался.
— В чем дело, тетушка? — удивленно спросил Леонтиск. — Что-то случилось?
— Ничего не пойму, клянусь веретеном Геры, — пожала круглыми плечами матрона. — Пусть меня назовут старой, выжившей из ума дурой, но вот эта корзина — не наша.
Палец тетки ткнул в направлении одного из коробов, на вид совершенно не отличавшегося от второго.
«Все-таки перенервничала тетка, — понял Леонтиск. — Да и то понятно, не каждый день ее называют старой ведьмой и норовят пятерней в лицо ткнуть. Хорошо еще, сердце не прихватило, у крупных людей это орган самый слабый…»
— Что ж в ней не то, тетушка? — ласково сказал он вслух. — Корзина как…
— Дурак ты, афиненок, — отрезала Арита. — Говорю — не наша, значит — не наша. Я что, своих корзин не знаю? Уже, почитай, четыре десятка лет хозяйство на мне, всю утварь сама покупаю. А этим плетенкам уже восьмой год пошел, я с ними едва ль не каждый день на рынок да с рынка. Подменили нам, сынок, корзинку, подменили… Та, что рассыпалась, вот она стоит, наша, а вторая… А ну-ка…
Она потянулась к крышке, закрывавшей верх короба.
— Не тронь! — вырвалось у Леонтиска. Уверенность старой матроны пробудила в нем подозрения. — Дай-ка я сам.
Вытащив из ножен меч, сын стратега поддел его концом крышку короба и отбросил его в сторону. Ничего не взорвалось, изнутри не прыснули ядовитые гады и не выскочил убийца с кинжалом. Корзина была доверху заполнена свертками и сосудами, точно так же, как полчаса тому назад, на базаре, когда Леонтиск в последний раз видел ее открытой.