К середине января после снегопадов, сделавших дороги совершенно непроходимыми, наступило прояснение, и в час завтрака над долиной Мёза появился немецкий разведывательный самолет — крохотная серебристая песчинка, из-за расстояния казавшаяся почти неподвижной и поблескивавшая на солнце. За ним томно тянулся длинный след из шаровидных клочьев, которые один за другим вылупливались в его кильватере с пушисто-мягким звуком «хлоп». Картина вовсе не показалась Гранжу боевой, скорее она была изящно-декоративной: взрывы чередовались один за другим с такой равномерностью, что казалось, синева ясного утра расцвечивается маленькими ударами небесной ручной сеялки. Самолет прилетал в течение всей недели почти каждый день. Гранж начинал подумывать, что земляные работы на оборонительной полосе Мёза из-за снега более заметны, и этим пользуются, снимая их с воздуха. Когда в час кофе в блокгаузе раздавалось странное неравномерное гудение, все головы разом нацеливались на окна.
— Опять он!.. — цедил сквозь зубы Гуркюф, бросая в сторону самолета косой взгляд.
Он забавно натянул на лоб каску, защищая глаза, якобы от солнца, а на самом деле опасаясь мелких осколков, от которых то и дело позвякивала черепичная крыша домика. Однако ПВО никогда не попадала в цель: пальба велась ветхими 75-миллиметровыми стволами, из которых обстреливали немецкие аэропланы минувшей войны.
— Старая техника!.. — говорил Оливон беспристрастным и брезгливым тоном, вновь беря чашку.
Некоторое время за окнами продолжали раздаваться «хлопки» — обильно-маслянистые, приятные на слух, они в сдержанном темпе официального салюта обсеменяли спокойную синеву.
«Варен, должно быть, не находит себе места, — думал Гранж. — Наверняка после разведывательных полетов ожидает нападения в ближайшие дни».
Он представлял капитана шагающим из угла в угол по своему кабинету, с заложенными за спину руками и с тем дерзким видом, с каким он вдруг застывал перед своим собеседником, шевеля ноздрями и слегка изогнув уголок рта. «Вы еще не поняли?» В отдельные дни тылы дома-форта полностью таяли для него в тумане, но Варен — никогда: он оставался ужасно живым. Возможно, так происходило из-за этого никелированного телефона на его рабочем столе и судорожной руки, более проворной, нежели лапа кошки, которой он накрывал трубку, резко обрывая первый звонок; когда Гранж пытался представить себе неприятность, все являвшиеся ему образы были смутными, все, кроме одного, необычайно четкого: сухая рука Варена на телефоне и нервное, алчное подергивание губ — единственное шевеление в этом склоненном над аппаратом лице. Хотел бы он знать, почему этот образ был для него одновременно таким четким и таким до крайности неприятным. Подчас он с детским самозабвением мечтал о том, что произойдет — в общем-то на войне было не лишне вспомнить и о бомбах, — если однажды далеко, очень далеко за домом-фортом, затерянном на краю мира, отданного во власть призраков и неожиданностей, телефон Варена окажется отрезанным.