«Театр войны… — размышлял Гранж. — Неплохо найдено слово…»
Что его удивляло, так это грубая напыщенность, громозвучная, грохочущая манера ставить декорации, и затем вдруг это забвение, пустота — как у пьяницы, который сначала ударит по столу так, что, кажется, тот расколется надвое, а потом смутно, сквозь туман винных паров, пытается вспомнить, на кого же он, в сущности, злится.
«Ну что ж! Это всего лишь бомбят Мёз, — говорил он себе чуть позже, оставаясь все же в смятении. — Бомбежка — самое естественное, что может быть. Было бы удивительно, если бы они не бомбили. И автомобильные, и бельгийская железная дорога — все проходит здесь…»
Озадаченный, он разглядывал из своего окна горизонт, затянутый дымовыми облаками, два или три из которых уже распадались, умирая. Пока он так смотрел, его мозг сверлила одна, еще неясная мысль — одна нехорошая мыслишка, навязчивая, как запах. Не без удивления он отметил про себя, что после батальона пехотинцев в направлении Бельгии не проследовала ни одна войсковая часть. Со вчерашнего вечера просека оставалась пустой; можно было подумать, что пехота за танками не пошла.
«Странно, — говорил он себе в задумчивости, — Чего ж они ждут? Впрочем… Может, Варен и батальон получили прямое попадание».
Он пытался по компасу определить, в каком направлении Мориарме, который, казалось, вскормил за лесами один из самых значительных клубов дыма, но, к своему удивлению, обнаружил, что делает это для очистки совести, почти рассеянно. Горизонт заметно сузился: по этому также можно было понять, что настала война.
Солдаты завершали установку колючего проволочного заграждения. Бомбардировка заставляла их хмурить брови, но работа от этого двигалась только быстрее: она мешала думать. Между ударами деревянного молота Гуркюф надувшись что-то бормотал себе под нос. Впрочем, проволока даже не была колючей: инженерное подразделение оставило в Фализах лишь какие-то жалкие завалявшиеся остатки от заграждения «Брэн»; при взгляде на эти толстые никелированные спирали, развернутые гармошкой, казалось, что вокруг дома-форта сооружают автодром с препятствиями для обучения малышей.
— Чего-то не хватает, господин лейтенант, не находите? — сказал Оливон, когда установка была завершена. Он отступил на несколько шагов и прищурился, чтобы охватить взглядом всю картину в целом. — Надо бы повесить табличку: «Осторожно, злые собаки».
К вечеру позвонили из Мориарме, убедились, что проволочные заграждения установлены, и приказали проверить, укомплектованы ли боеприпасы, взрыватели и запасы продовольствия.
— Я с грузовиком отправлю к вам наверх запасной сигнальный пистолет, — добавил Варен. — Сигнальные пистолеты никогда не срабатывают. Ни-ког-да.
Гранж невольно воображал на другом конце провода неподражаемое подрагивание ноздрей. Но капитана, должно быть, отвлекли, так как трубку взял сержант Прине:
— Вас бомбили? — вежливо поинтересовался Гранж.
— Прямых попаданий мало, господин лейтенант. В лошадей. Еще в несколько домов. Веррери…
— А новости?
Голос Гранжа был не столь равнодушен, как ему бы того хотелось.
— Ничего определенного, — сказал Прине, секунду поколебавшись. — Радио сообщает, что немцы перешли через Альберт-канал.
Занятно было ощущать, до какой степени одни названия теперь становились тяжелыми, а другие — легкими. Альберт-канал — это было очень далеко на севере. Нижний Эско.
— А с нашей стороны?
— Неизвестно, — сказал Прине. — Танки в Бельгии.
— Без пехоты?
— Ну… думаю, да, господин лейтенант. — Прине как будто удивился. — Во всяком случае, непохоже, чтобы здесь намечалось какое-либо движение. Выжидаем.
На фоне голоса Прине, в канцелярии, из радиоприемника тихонько зазвучала «Брабантка». Внезапно сюда таинственным образом хлынула судорога планеты: шум моря, когда подносишь к уху раковину. Снаружи, в открытом окне, перистая тень облачка пересекала дорогу, мягко прогнувшись, как ловкое животное, вновь взбиралась на заросли; слышалась спокойная болтовня птиц.
На исходе дня, после ужина, гарнизон дота расположился на траве у обочины, чтобы покурить и поболтать, — в закрытых помещениях они теперь задыхались, как рыба, вытащенная на берег. Гранжу вспоминалось, что, когда он был еще совсем ребенком, второго августа 1914 года население городка с тарелками на коленях собралось вечером на набережной для грандиознейшего пикника. Из окон летели изрыгаемые домами стулья. Делалось это для того, чтобы быть в пределах досягаемости знамений. Одни видели в луне флаг, другие говорили о волне прилива, поднимавшейся вверх по реке; испытывалось таинственное взрывчатое вещество: порох Тюрпена. Он сохранил об этом одно из самых чарующих воспоминаний в своей жизни. В тот вечер его позабыли уложить спать: мир вновь уподоблялся рассудку ребенка.