— Если б мне дали…
— Железнодорожникам хорошо!
Тропка стала пошире, потом сузилась, потом сорняки снова расступились в обе стороны.
— Я попрошу, может, и вам даст.
— Попроси.
— Он еще не возвращался.
Возвращался он обычно через этот сад, напрямик, так что мы уселись у края дорожки. Карчмарек положил фрукт в траву. Шарик прямо светился, ни на что не похожий. Только одна вмятинка на нем была, вроде черной звезды. На эту звезду заполз муравей. Весек его смахнул.
— Хорошо бы он всем дал!
— Если есть, может, и даст.
— Попроси его, ладно?
Поднялся ветер. Пальцами босых ног мы прорывали в земле канавки. Перед нами был железнодорожный путь. Рельсы блестели, хотя начинало темнеть.
— Дай, а когда он нам даст, мы тебе дадим.
— Пускай сперва даст.
— Ну да-а-ай!
— Не дам.
— А мы тебе сейчас не дадим.
Он хотел взять, но Весек его оттолкнул. Хотел отнять, но Карчмарек его стукнул.
— Я ма-а-а-ме скажу-у…
— Иди, иди, жалуйся!
Он побежал с ревом. Рубашка вылезла из штанишек. Мелькали, таяли в темноте босые пятки. Карчмарек вытащил ножик, разделил поровну. Пальцы стали липкие от сока, и он их облизывал.
Мы возвращались обратно. Шли медленно. Впереди дома и сады. Дома вырастали. Загорались огни.
— Не надо бы… не надо бы у него отнимать.
— А чего он воображал?
— Я не хотел брать.
— А вдруг бы железнодорожник этот и вправду нам дал?
— Дурак, ничего б он не дал.
— Можно было подождать.
— Горький какой-то…
— С кожурой потому что.
— Сами захотели.
— …наверное, это грех.
Во дворах кричали ребята — чуть поменьше, чем мы, и чуть побольше, — играли в прятки, в салочки. Женщины снимали с веревок белье. Веревки тянулись поперек дворов как телеграфные провода. Застучали крупные капли дождя.
— Вымой руки.
— Я уже мыл.
— Ешь.
— …
Пол под коленками твердый. «…Господи, прости меня…» А по пустым бельевым веревкам тем временем уже летела весть: на железной дороге аресты.
Спустя несколько дней фамилия того железнодорожника появилась на столбе среди других фамилий. В списке тех, «кого первоначально предполагалось помиловать».
«Возделывать свой огород…»
Мы были еще совсем маленькие.
Космалиха согнулась над грядками, к улице задом. Рядом вертелся ее племянник, Пырей. Пырей нас заметил.
— Эй!..
— Чего?
— Давайте сюда!
Нам-то не все равно, зашли в огород. Ветки яблонь свисали довольно низко, но нагибаться не приходилось.
— Можете помочь, — сказала Космалиха.
Мы выдергивали махонькие растеньица с двумя листочками и вьющимся бледным корешком. Космалиха нас похвалила. Красивый был у нее огород. На границе тени летал махаон. Грядки подымались в горку, а шоссе заслоняли листья смородины. Очень тепло. На небе облака.
У забора остановилась Весекова крестная. Тоже похвалила Весека, что помогает. Космалиха откинула со лба прядь волос. Подошла к забору.
— Что новенького? — спросила крестная.
— А ничего. Живем помаленьку.
— Почему на хор перестали ходить?
— Времени нет, — вздохнула Космалиха.
— И к обедне сегодня не приходили.
— Что поделаешь. Нету времени. Я к заутрене бегаю, в шесть.
— Жалко. Ксендз такую красивую проповедь сказал, про безбожников, про Вольтера.
— И чего говорил?
— Хорошо говорил, красиво. Про них-то плохо, а говорил хорошо.
Подул ветер, раздвинул ветки на смородиновых кустах. Весек глянул. Глаза у него заблестели.
— А я чего вижу, — похвалился.
— Где?
— На дороге.
Но ветер дунул разок и улегся — пока мы с Пыреем обернулись, уже ничего не было видно.
— Что ты видел?
— Шло чего-то.
— Да ну, чего там могло идти…
Крестная Весека разговаривала с Космалихой. Слышно было, как на рыночной площади булькает репродуктор. Слова сливались. Мы ничего не могли разобрать.
— Принесли б водички! А? — сказала Космалиха.
Пырей взялся за дужку бадейки с одной стороны, мы вдвоем — с другой. Свободные руки вытянули для противовесу. Вода выплескивалась на ноги, оставляла на дорожке темные следы.
— Так и живем.
— Что ж! Жить надо.
— Мне пора, — вздохнула крестная.
— Хорошо, когда хоть огород свой есть, — подытожила Космалиха.
Мы нагнулись над грядками.
— А я чего видел, — шепотом тянул свое Весек.
Пырей оглянулся на тетку и быстро взобрался на дерево. Весек полез было за ним.