— Домой!
Шествие.
— Уже идут.
Шли по мостовой, но пока еще не наши, не из нашего города. Другие. Незнакомые. Шли к вокзалу, запыленные, пейсатые, с узлами. Строем, но неровно. В шапках… Вспотевшие лица.
Дух схватился за веревку от козы. Штуковина эта, похожая на каблук, — лежит.
— Был бы ножик…
— Я уже пробовал, да только конец сломал.
— А правда, внутри ихние молитвы?
— Молитвы, я точно знаю.
— А может, это грех?..
Рузя, та сестра, которая осталась — как потом рассказывала жена Новачека, — ну совсем ума решилась. Жена Новачека ей говорит, чтоб сидела тихо, а та будто и не ей говорят. Жена Новачека раз на нее прикрикнула, но больно громко-то не покричишь. Да еще Новачека, на беду, не было дома. В конце концов ее такое зло взяло, что она подумала: «Ну и пусть идет на свою погибель». Хотя и боялась, что Рузя проболтается, у кого была. Но на следующий вечер, когда чуть стемнело, согласилась. Вышли они с Рузей. Шли садами, подальше от домов. Боязно было: луна и довольно светло, а ведь комендантский час.
На дороге еще опаснее. Слава богу, что ни души.
И вдруг: сидит какой-то под деревом на обочине. Рузя заколебалась. Жена Новачека ей, чтоб не смела. «Это наш, — говорит Рузя, — я его знаю». В общем, подошли. Он сидит. Сидит и не оборачивается. Рузя ему вполголоса: не видал сестер, или матери, или отца, или хотя бы Шмуля, ее брата?
Он — ни звука.
Она тряхнула его за плечо.
Как рассказывала потом жена Новачека, он вовсе не спал, он был мертвый. Когда Рузя схватила его за плечо, голова у него свесилась, будто он этой головой кивнул и показал, куда они пошли…
Жара. Мы сидим на лугу.
— Пошли поиграем в салочки.
— Неохота.
— Ну в прятки.
— Дурачок, где ты будешь прятаться?
Волосы у нас прямо золотые от солнца. Показался паровозный дымок, приближается к станции.
— Мне надо идти, — говорит Весек.
— Ну пошли.
— Ух ты, земля горячая…
Все разутые. Нам нравится, когда тепло, бегать босиком. Тропинка мягкая. Выходим на дорогу, потом идем по железнодорожной насыпи, по мелким камушкам. Рельсы жгутся. Мы снимаем рубашки. Идем почти нагишом.
— А знаете, — говорит старший Карчмарек, — евреям обрезали кожицу.
Мы оглядываемся, не видит ли кто, и показываем друг другу. Ни у кого не обрезано.
Когда-нибудь на небесах мы обретем наши нагие тела, и наденем белые рубашки, и будем бессмертны.
Еще мы говорим о том, был ли Иисус Христос евреем. У евреев были темные волосы, а у Иисуса — нет. И еще Карчмареки препираются, кто из них и в каком месте оставил на лугу эту «еврейскую штуковину».
На вокзале запах дыма от поезда. Стоят двое с чемоданами. Озираются. Пусто. Увидели нас.
— Ребята! Ребята!
Подходим.
— Скажите, вы не знаете…
Мы, разумеется, знаем, и объясняем, и даже хотим помочь нести чемодан. Идем через вокзал. Мужчина спрашивает, как тут у нас, в нашем городе, живется, потому что они здесь будут жить.
— Жить можно, — резонно отвечаем мы.
Женщина мужу вполголоса:
— Симпатичные мальчики… Такие беленькие…
Пахнет дегтем. В треугольнике под крышей станционного здания круглое, пламенеющее на солнце окно, точно всевидящее око.
Лицо
Мы стоим на мосту, сколупываем засохшие комочки смолы с перил, смотрим: со стороны леса идут Карчмареки с двоюродным братом, который недавно к ним приехал.
Хотя трудно сказать: идут — больше похоже, Карчмареки этого двоюродного брата ведут. Он, самый маленький, посередке; чего-то они ему говорят. Подходят. Весек спрашивает:
— Где были?
— Да там! — махнул куда-то за спину Карчмарек-младший.
Брат их, малышонок этот, стоит как вкопанный и дрожит. А глаза будто ничего не видят.
— Что это с ним?
Старший Карчмарек показывает на младшего:
— Это все он: «Возьмем его, возьмем, что нам, жалко?» А я говорил…
— Ты сам согласился, — защищается младший.
— Может, ему по шее дать? — предлагает Весек.
Карчмареки пожимают плечами. Возможно, они уже пробовали, да не помогло.
Солнце садится, Карчмарекам боязно идти домой, за этого братца три шкуры могут содрать.
— Ну скажи что-нибудь… — просит старший Карчмарек.
Малыш молчит.
— Чего захочешь, дадим, правда-правда, только скажи, хоть одно словечко, какое-нибудь.
Тот все дрожит. Карчмарек-младший рассказывает, как было дело. Пошли сразу после обеда. Знали, что в лесу будут откапывать. Карчмареки даже подумали: а вдруг знакомых? Добрались наконец до этой поляны, а тут на них какой-то мужик: «Вас только не хватало! Марш домой!»