Сестра Элисон Джентри регулярно оставляла на автоответчике сообщения, всячески угрожала и осыпала нас бранью, натравила на нас местную полицию, но где она была, когда машина, в которой был муж Элисон и ее трое детей, вылетела в озеро Мичиган? Где она была год назад, когда Элисон отметила годовщину смерти семьи, наглотавшись водки со снотворным?
А где были родители Мэнди — с оравой юристов, обдирающих доверительный фонд Мэнди, как липку, в надежде подольше не подпускать девчонку к ее собственным деньгам, — когда она на пьяную голову врезалась в стену соседского дома, спутав французское окно с дверью гаража. Девчонку загребли в кутузку, где она отсидела по полной: мама с папой решили, видите ли, проучить дочу и отказались внести залог.
Где были дети Кларка Джефри, когда его подставил совет директоров? Где был муж Мэрили Беббидж, когда ей, брошенной ради пергидрольной секретарши, пришлось отоваривать продовольственные талоны, чтоб прокормить троих детей, и раздвигать ноги перед арендодателем, когда у нее не было денег, чтоб заплатить за квартиру?
Я утирал их слезы, врачевал их раны, нашептывал прекрасную чушь, ради которой они смогли бы жить, а если я что с них и брал, то была всего лишь плата за оказанные услуги.
Однако, несмотря на все мои старания, в душе у многих Детей оставалась пустота, которую этот сопливый пацан с кривозубой улыбкой смог каким-то образом заполнить.
Это была моя улыбка. Оттопыренные уши моей мамы и удлиненные клыки моего отца. Когда пацан грыз ногти — всегда только на левой руке — я как будто видел перед собой своего брата. Это был тот генетический шлам, который, предположительно, зажжет во мне искру. Как будто общее происхождение что-то значило.
Я не знал, живы мои родители или умерли. Честно говоря, мне было наплевать. Никогда не понимал, почему все так носятся с кровным родством и навязчивым желанием иметь детей. Можно подумать, что, родив ребенка, который унаследует твой нос картошкой и сахарный диабет, отсрочишь свой уход в небытие.
Скажешь людям: «Поклоняйтесь мне, как богу» — заголосят, что у тебя мания величия. Скажешь: «Это мой ребенок, и его надо боготворить» — и прослывешь хорошим папашей.
Так или иначе, я им подыгрывал, чтобы каждый из Детей верил в то, во что хотел. В конце концов, такая у меня работа. Особой мороки с пацаном я не предвидел, тем более что Дети с удовольствием делали все за меня. Но его расспросы про конец света — вот что меня напрягало.
Он жил с нами около недели, и, хотя днем я не пренебрегал ни малейшей возможностью спихнуть его с рук, ночью мне некуда было от него деться. Он сам стелил себе постель и готовился ко сну. «Мама называет меня «мой маленький мужчина», — сказал он, когда я в третий раз за день застал его в ванной с ниткой для чистки зубов. Больше о Хилари он не упоминал. В первый же вечер он четко оговорил мои обязанности.
— В восемь вечера ты говоришь, что пора спать. После этого я еще немного почитаю в постели. А в девять ты вернешься и выключишь свет.
Я последовал инструкции. Выключил свет и еще какое-то время стоял в темноте, глядя, как пацан — мой пацан — лежит на спине, сложив руки на груди, как покойник. Плоть от плоти моей, подумал я, и прислушался к себе.
— Тебе ничего больше не нужно? — спросил я. Это было еще до кровати в виде гоночной машины и ношеных пижамных штанов. — Тебе удобно?
Глядя на него, я бы так не сказал.
— Иногда я представляю, что умер, — ответил он, не сводя глаз с потолка.
— Ты слегка с приветом, ты знаешь?
— Она не вернется, да?
Тогда он впервые упомянул ее. Он не ревел и вообще вел себя не так, как десятилетний ребенок в подобной ситуации, поэтому я решил сказать напрямик.
— Вряд ли.
— Потому что я с приветом?
— Потому что она слабачка.
— Понятно.
— Она всегда была такой. Такой и останется. Тебе еще повезло.
— Вряд ли, — вздохнул он. Затем, вероятно, устав притворяться мертвым, свернулся клубочком на своей половине кровати. Я смотрел на него, пока он не уснул.
Так и повелось, пока однажды вечером — где-то через неделю — он не нарушил обычай. Я, как всегда, выключил свет, и тут он сказал:
— Я буду задавать пять вопросов.
— Что-что? — не понял я.