Вон он, появился. Хейдьюк в своем оранжевом спасжилете болтается на волнах, оскалившись от яростного напряжения, скорчившись, колени под подбородком, в позе эмбриона, пользуясь ногами как амортизаторами, отталкиваясь и отскакивая от камней. Инстинктивно верная реакция. Потерял свою шляпу. Не издает ни звука …
В более спокойной воде за водоскатом они втащили его на борт.
— Где ты был? — спросил Смит.
Ухмыляясь, отплевываясь, Хейдьюк тряс головой, пытаясь вытрясти воду из ушей. Он умудрялся выглядеть одновременно и свирепо, и глуповато-застенчиво.
— Чертова река, — пробормотал он.
— Надо было держаться за линь, — сказал Смит.
— Я держался за чертово весло. Его нанесло на камень, и оно как дало мне прямо в живот, — он нервно сгреб спутанную массу своих промокших волос. По волнам за ними плыла его шляпа — старое кожаное сомбреро из Соноры — готовая утонуть в третий раз. Они извлекли ее с помощью весла.
Река спокойно несла их дальше, через плато, в докембрийскую мантию Земли, к низменности, дельте и морю Кортеса, в семисот милях от них.
— Впереди — Мыльные пороги, — сказал Смит. И, конечно же, они услышали мятежный шум воды, бьющейся о камни. За следующим поворотом.
— Это потрясающе, — тихонько сказала Абцуг, обращаясь к Доку. Они сидели, тесно прижавшись другу к другу, связанные одним пончо, укрывавшим их колени и ноги. Она лучилась восторгом. Вода капала с чересчур широких полей ее шляпы. Кончик сигары Дока бодро светился во влажном воздухе.
— Абсолютно потрясающе, — подтвердил он. — Как тебе нравятся наши гребцы?
— Странные; высокий похож на Исхабода Игнаца; низкорослый напоминает бандита из какого-то старого фильма Мака Сеннета.
— Или Харон и Цербер, — сказал Док. — Но постарайся не смеяться; наша жизнь сейчас находится в их ненадежных руках, — и они снова расхохотались.
Теперь они все вместе нырнули в следующий водоворот, — Класс 4 по шкале речных проводников. Снова — скрежещущая река, вздымающиеся валы, битва природных стихий, тупая, безумная ярость бесконечных тонн неодолимой воды, обрушивающихся на тонны неподвижного известняка. Они почувствовали удар, они услышали рев, увидели пену, и брызги, и радуги, плывущие в тумане, когда они выбрались из хаоса на спокойную воду. Когда они взлетали высоко на волну, адреналин приключений бушевал в их крови, не оставляя времени и места для страха.
Для Смита это было сорок пятое путешествие вниз по Каньону, но удовольствие от этого ничуть не утрачивало своей новизны, насколько он мог его измерить. Но за все это время не было двух совсем одинаковых походов. Река, каньон, мир пустыни постоянно менялись, от мгновения к мгновению, от чуда к чуду, в рамках прочной реальности матери-земли. Река, скалы, солнце, кровь, голод, крылья, радость — все это подлинная реальность, сказал бы Смит, если б захотел. Если бы он так чувствовал. Все прочее — двуполая теософия. Все прочее — трансцендентальная трансвеститская трансконтинентальная наукология или там любая прихоть дня, мода недели. Как сказал бы Док, если бы Смит у него спросил. Спроси у сокола. Спроси у голодного льва, что преследует умирающего с голода оленя. Они знают.
Так размышлял Смит. Всего лишь маленький бизнесмен, уточним. Никогда даже колледжа не посещал.
В торжественной тишине, наступавшей между перекатами, — а это случалось большую часть пути, — Смит и Хейдьюк отдыхали, опершись на свои весла, и тогда песнь обитательницы каньона, маленькой крапивницы — чистое глиссандо быстрых шестнадцатых нот — смешивалась со звоном капели, журчанием воды, криком диких гусей, шуршаньем ящериц в пыли на берегу. Между порогами — не тишь, а музыка и покой. Стены каньона становились все выше и выше — 1000, 1500, 2000 футов, река постепенно опускалась, тени росли, а солнечный свет слабел.
Подземный холод обволакивал их.