Джейкоб кивнул, поудобнее устроился на стуле и даже весь подался вперед. Все это очень ему нравилось. Он любил, когда его жизни придавали какую-то значительность с помощью громких слов.
- Так вот, - сказал врач, - есть нечто такое в нашем сознании, о чем мы сами и не подозреваем. Это загадка, как и многое другое. Теперь подумайте о том, что происходит в вашем сознании: там что-то есть, а вы об этом даже и не знаете, даже представления не имеете. И если вы себе скажете, что это есть в вашем сознании, вы тут же возразите, скажете - неправда! А оно все-таки там есть - там, в ваших собственных мыслях.
Врач замолчал, и Джейкоб, хоть и сидел все так же подавшись вперед, казался разочарованным.
- Вы понимаете, что это значит? - воскликнул врач и добавил с ожесточением, потому что уже ругал себя за то, что затеял весь этот разговор: - Нет, сразу вы этого не поймете, это невозможно. Но вы поразмыслите над этим. Думайте об этом почаще. Вот ваши мысли. Они в вашем мозгу, а вы о них ничего не знаете, никогда и ничего о них не слышали, вам до них и дела нет. Однако они все же там, и в их распоряжении электричество и химические вещества, в их распоряжении - сила, и они могут воздействовать на ваше тело и сделать с ним все, что захотят, тогда как вы сами ничего об этом не знаете, хотя это ваше собственное тело и ваш мозг.
Джейкоб сидел, вытаращив глаза. Он уже не был разочарован. Электричество, химические вещества, сила... Его огорошенный мозг неуклюже ворочал все эти неожиданные слова. Путь, который избрала Сара, был ему теперь ясен. Он, собственно, с самого начала это понимал. Обвинение само, непроизвольно, вырвалось у него, когда он увидел ее мертвой. "Развязалась!" - крикнул он. Но тогда это не было для него так ясно, как сейчас, так ясно, как проторенная тропа, внезапно открывшаяся путнику.
- А я и не подозревал, - сказал он, так и оставшись с вытаращенными глазами и разинутым ртом.
- Ну конечно, но вы должны поразмыслить над этим, почаще думать об этом, и тогда вы поймете, что так оно и есть, что в мозгу происходит таинственный процесс, который влияет на вас. А когда вы убедитесь, что это так, тогда поймете, к чему я это все говорил. Но не воображайте, что вам это удастся с первого раза. Заранее скажите себе: нет, это, мол, не то. Не так я себе это все объясняю. И во второй и в третий раз вы наверное потерпите неудачу, пока, наконец, может быть, через несколько лет, все не станет вам ясно.
- А я об этом даже никогда и не подозревал, - повторил Джейкоб.
На доктора вдруг напал страх, словно он сделал пациенту укол и забыл, что именно он ему впрыснул. Он испуганно впился в лицо Джейкоба, стараясь разгадать, ввел ли он ему под кожу состав спасительный или смертельный. Но лицо Джейкоба ничего ему не раскрыло. На нем было написано изумление, печаль и тревога.
"Вся беда в том, - уходя, говорил себе врач, - что я принимаю все слишком всерьез".
Мальчики вернулись домой уже после ухода врача.
Джейкоб позабыл слова врача быстрее, чем о них забыл врач. Во всяком случае, он быстрее изгнал их из своего сознания. Но слова эти оставили свой след в его мозгу, потому что это было то, что он искал.
С того дня Джейкоб всегда чувствовал усталость. Он думал, что это от горя, но горе сравнительно скоро утихло, а усталость все не проходила. Она стала хронической. "Я и сам очень болен", - думал Джейкоб.
Борьба за смерть началась в нем. Она происходила где-то за пределами сознания. Жена и врач показали ему выход из жизни, которую он влачил. Он боялся пойти по этому пути и знал, что все равно по нему пойдет. Он отвергал этот путь ради детей и из чувства самосохранения и в то же время упорно приближался к нему. Страх и борьба истощали его тело, лишали сил. Он плохо спал, плохо ел, но не понимал, что причиной тому его страх, его борьба; он чувствовал только полный упадок сил и думал, что это от горя.
"Разве я могу болеть? - мысленно восклицал он. - Что же будет с моими мальчиками?"
Потом он почувствовал, что скоро умрет. Такова его судьба. Ему не везло всю жизнь, судьба всегда была против него. Если бы не мальчики, он бы ничуть не опечалился. Нет, он очень устал, и близость смерти не опечалила бы его.
У него в организме, как у всякого горожанина, гнездились туберкулезные бациллы. Они и стали теми хищниками, которые принесли ему смерть. Его мозг воздействовал на нервы, нервы воздействовали на железы внутренней секреции, те воздействовали на реакции органов. Слаженная работа организма нарушилась, химические и электрические процессы и силы разбушевались в его теле и разбудили дремавших хищников. Стенки легкого, державшие их в плену, истончались, крошились, распадались.
"Я долго не протяну", - думал Джейкоб.
Разбуженные хищники зашевелились, потянулись за пищей. Они глодали Джейкоба и жирели, глодали и жирели.
"У меня нет сопротивляемости, - думал Джейкоб. - Моя грудь словно из бумаги - ветер продувает ее насквозь".
У Джейкоба открылась чахотка. Вскоре он умер.
Перед смертью Джейкоб привел в порядок хозяйство и дела, - он сделал все, что может сделать портной, не имеющий ни гроша в кармане. Как-никак Джейкоб чувствовал ответственность за Лео и Джо. Он переехал с сыновьями на другую квартиру, совсем маленькую, с которой они могли управиться одни, и научил их вести хозяйство - стряпать, убирать комнату, ходить на рынок, стирать и даже шить.
До этого времени Лео всегда был в тени - младший брат заслонял его. Появление Лео на свет было не только нежданным, но и нежеланным для его родителей. В те годы Сара и Джейкоб еще вели упорную борьбу с нищетой, и эта борьба заполняла всю их жизнь. С появлением на свет ребенка борьба стала казаться безнадежной.
Они делали все, что могли, для Лео. Они ласкали его, возились с ним, твердили себе и друг другу о своей любви к нему. Но всем своим существом они были втянуты в борьбу с той жизнью, которую вынуждены были вести. Ребенок был в стане врагов. Какой бы противоестественной ни казалась им неприязнь их к ребенку, как бы они ни противились ей, как бы ни негодовали на самих себя, как бы ни пытались ее подавить - неприязнь эта жила в них. Они глубоко запрятали ее, но она жила. Они уверяли всех, что любят своего ребенка, уверяли в этом друг друга, и самого ребенка, и даже - в тайниках души - самих себя. Но нищета сделала ребенка их врагом, и они не могли любить Лео.
Когда же, четыре года спустя, на свет появился Джо, Сара и Джейкоб уже прекратили бесполезную борьбу и сложили оружие перед нищетой, приняв ее как неизбежную спутницу своей жизни. Но для Лео это пришло слишком поздно и уже не могло ничего изменить.
Отказавшись от борьбы с нищетой, Сара и Джейкоб научились от нее прятаться. Для этого они хватались за любую возможность. Они ухватились за Джо, за второго ребенка, который никогда не был предметом их неприязни. Они стали прятаться за него от жизни, державшей их на цепи. Они любили его. Их любовь питала его душу. Его взлелеянная любовью душа питала его тело. Он рос здоровым, толстым крепышом. Здоровье озаряло его лицо и делало его красивым. Мозг, не скованный отупляющим страхом, развивался вольно - он впивался, вгрызался во все и все одолевал.
- Этот малыш - настоящий гений, - говорили про него. - Смышлен, как бес.
Любить людей - естественное побуждение человека, и мальчики любили друг друга. Любовь пустила крепкие, надежные корни. Но она не могла расти прямо. Она росла, как росли они сами, - в нищете. Нищета - вот кто был их злейшим врагом. Это было их духовное наследие, та бесконечная цепь, которою прошлое приковано к будущему. Нищета заставила Сару и Джейкоба ожесточиться против Лео и любить Джо, и от этого любовь мальчиков друг к другу развивалась уродливо. Любовь Лео к младшему брату превратилась в восхищение, потом в зависть. Любовь Джо к Лео превратилась в жалость. Лео отвечал на жалость Джо благодарностью. Джо отвечал на благодарность Лео еще большей жалостью.
Все же оба мальчика не могли обходиться друг без друга. В той жизни, которой они вынуждены были жить, любовь не могла развиваться свободно и давать здоровые плоды. Вскоре от внешних признаков любви осталось очень мало, а потом и вовсе ничего не осталось, и мальчики сами перестали ее сознавать. Между братьями не было заметно любви: и все же они никак не могли обойтись друг без друга, и это было удивительно. Жизнь в нищете могла искалечить их любовь, но не могла уничтожить ее. Эта любовь была неотделима от них и от их судьбы.