Дворецкий – или кто он там на самом деле – кивнул, отсалютовал нашей компании как-то коротко и четко, но лицо его при этом сморщилось, не удержал марку, бедолага –да и кто ее в такой ситуации удержит? Повернулся, зашагал прочь чуть ли не строевым шагом – и как-то почти сразу из виду пропал.
И на той стороне, на полпути между нами и черно-золотым строем клонов, похожая пантомима: Шестиглазый руками машет, как та древняя мельница, что-то орет-надрывается, только слов не слыхать. А Ченг – руки на груди сложены – стоит себе, делает вид, что слушает. Выслушал, резко головой дернул – мол, вали отсюда без разговоров – и сдался, сдулся наш Шестиглазый, побрел, как побитый, куда-то в дымку. В реальность. Что ж, хоть в этом мы одинаково мыслим с журеном[1] Ченгом…
- Ну а теперь что? Диспозиция-то есть какая-то? – у меня на поясе откуда-то пара странных девайсов незаметно образовалась, что-то среднее между разрядниками и древними пистолетами – то ли бластеры какие, то ли еще что.
- А диспозиция будет такая, что ты сейчас не будешь под ногами путаться, а через своего друга законтачишь со Спящими, - информировал Монгол. Браннер и азиатка дружно кивнули.
- А вы тут, значит…
- За нас не волнуйся, - Монгол неожиданно похлопал меня по плечу – лапа хоть и абстрактная, но весьма увесистая. Я, как понимаете заткнулся – от удивления прежде всего: сроду за Монголом подобного панибратства с учениками не водилось. А он вздохнул тяжело:
- Мальчуган… Я ж тебя, считай, на смерть отправляю. Но без этого, без разговора с ними – все зря, все вхолостую…
- Да ладно – смерть… Мне что, есть куда возвращаться? Нашел чем пугать.
- Вот и отлично. Главное – роль доиграй, ты же профессионал, как-никак. Все, маршируй. Прощай… и я горжусь тобой, ученик.
Надо бы что-то сказать, но ведь знаете, как оно бывает: не идут слова, заклинило, да и лишние они на самом-то деле. Так что взял я Анну под ручку, развернулся, да и потопал навстречу судьбе, старой смерти, новой жизни или уж не знаю, чему.
Оглядываться не стал – примета плохая.
Интерлюдия. Откровение от Майка
Для них, с незапамятных времен зрителей и только зрителей, этот поток сжатых пакетов информации по неведомой и малопонятной им самим сети – в пространстве? во времени? в каких-то иных измерениях? – оказался настоящим потрясением. До сих пор таких возможностей никто не предлагал, да и предложить не мог за отсутствием контакта – не просто наблюдать, а участвовать. Проживать эти странные, не похожие на что-то привычное жизни – пусть и в виртуальном отражении, пусть понарошку. Почти понарошку. Почти в отражении.
Им предлагали возможность жить.
Возможно, им предлагали цель существования, его смысл.
Странные, взбалмошные существа, с которыми их сородич вошел в эмоциональный контакт, кажется, и сами имели более чем смутные представления о целях своего краткого бытия – но в их распоряжении пока еще не было мощного коллективного разума Криоматрицы, гигантских массивов информации, лежащей сейчас мертвым грузом, не было потенциальной бесконечности впереди. У них было нечто другое – воля, напор, потребность в новом, еще не опробованном на зубок. Именно то, что было незнакомо оцифрованным личностям Криоматрицы или благополучно забыто ими в бессмертном и беспечальном существовании в виде цепочек нулей и единиц.
Но они были личностями несмотря ни на что – и эмоционально насыщенная жизнь, формализованная в бесконечных кодах, оказалась именно тем, что позволило им осознать себя таковыми. Возможность чувствовать и участвовать.
Со-чувствовать.
Со-участвовать.
Юный сородич слишком прочно увяз, прошился в странный цифровой конструкт – и к тому же, не выказывал намерений его покидать. Эстетическую составляющую они могли оценить, только глядя его глазами – вкупе со всей сопутствующей информацией, с горячечными мечтами юной расы о бесконечных просторах, пересекаемых утлыми скорлупками, о незагаданных еще загадках и незаданных вопросах. И они оценили.
Это было наивно.
Ради этого стоило жить.
Возможно, ради этого стоило умирать – подобную возможность предстояло еще осмыслить.
Они не могли освободить этого несмышленыша, решительно отказавшегося освобождаться – но могли его поддержать. Не дать ему раствориться в чужом и странном вирте и не менее чуждой и странной реальности, помочь сохранить свою личность нерасщепленной. В свете нового знания, нового чувства дело безусловно стоило усилий. Даже не на уровне каких-то выгод – о них вопрос и не ставился – а просто ради того, чтобы ощутить себя чем-то большим, нежели до сих пор. А информация – пустяк, пусть ей пользуется тот, кто сумеет воспользоваться.