А за чужое, скупо оплаченное, обывательское счастье приходилось платить – дикой болью, бессонницей, лошадиными дозами синтемеска… И являлся в дурмане молодой парень с вываренным серым лицом и белыми, как рыбье брюхо, глазами, и ему хотелось поговорить со мной, но говорить он не мог, потому что язык его тоже сварился, спекся, как и все остальное, и поэтому он просто присаживался на кровать и смотрел на меня своими бельмами, и я почти понимал, что он хочет мне сказать. Тогда еще никто не звал меня «Хельги».
Нет, друзья мои, мерзкая штука – разрядник!
Вы, небось, думаете: а с чего вдруг этот придурок Хельги воспоминаниям предается? Делать ему нечего? А вот нечего, только что на койке валяться – роскошной по станционным меркам, конечно – да в потолок пялиться. А все потому, что попал, ребята, ваш Хельги – уж попал, так попал. Хуже просто не бывает. Что, говорите, случилось? Сейчас расскажу. Только – тс-с!..
Интерлюдия. Бантустан-4, санитарная зона
Фургон был самой натуральной развалюхой – времен, быть может, еще Второй глобализации. Какие там антигравы – и фары-то горели каким-то мутным, мигающим желтеньким светом, чем-то смахивая на подслеповатые, слезящиеся глазки старого пьянчуги. Но водителю это не мешало – он ловко объезжал выбоины с торчащей наружу арматурой, лавировал среди нагромождений покореженного пластбетона, нырял в уцелевшие арки… Он знал дорогу. А дорога знала его.
Кажущаяся неподвижность мертвого города не могла его обмануть: он знал, что фургон провожают, жадно ощупывают десятки глаз. Ощупывают – и смущенно отворачиваются, понимая, что добыча не по зубам. Здесь его хорошо помнили, и далеко не всегда добром.
Легкий дождь зашуршал по крыше фургона, где-то на горизонте, за развалинами, мигнуло зарево. Не пожар, как на миг показалось по старой памяти – огни четвертого Бантустана, яркостью электричества почти не уступающего Новым Городам. Здесь все было как раньше. Здесь никогда ничего не менялось – по крайней мере, не его памяти. Дом?.. Он даже позволил себе грустно улыбнуться уголками губ и чуть заметно покачать головой.
Здание, у которого он притормозил, чудом уцелело после Великого землетрясения почти полуторавековой давности – приземистое, нескладное, со слепыми провалами окон – оно, тем не менее, башней возвышалось над километрами руин. Он выскользнул наружу, змея-щупальце почти бесшумно захлопнуло ветхую дверцу.
- Что тебе нужно здесь, пурен[2]?
Он нарочито медленно повернулся, поклонился. Выпрямившись, улыбнулся – зная, что несмотря на непроглядную темень его улыбку увидят и оценят:
- Кровь не знает границ, Старшая.
- Что тебе нужно? – теперь он мог разглядеть ту, что назвал Старшей. Узкая кость, змеиная стремительность движений, лицо почти миловидно, без признаков возраста, тонкие губы плотно сжаты… Она выглядела человеком, но не была им – во всяком случае, в общепринятом смысле. Она не ответила на приветствие, и это было плохим знаком.
- Воспользоваться твоими путями и связями, сестра. В обмен – весть.
- Мне надо услышать весть, чтобы решить, пурен.
- Я не твой слуга, Старшая.
- Мы оба знаем, чей. У меня слуг нет. Итак, весть?
- Один из Спящих уже в пути. Скоро он будет здесь.
- И это все? – тонкие губы покривились в усмешке. – Дешево. Очень дешево, слуга могущественных людей.
- На этот раз он задержится здесь. Его задержат.
- Ты в этом уверен?
Лгать было смертельно опасно – и кроме того, невозможно.
- Нет. Это было… предвидение.
- Мы оба знаем им цену… Итак, твой хозяин снова попытается задержать Спящего и понять, что он такое, а тебе понадобились пути и связи? Где?
- В Восемнадцатом.
- Трудно, трудно… Но пусть будет так. Надеюсь, твоя следующая весть окажется более достойной. Когда?
- В ближайшие дни. Уговор, Старшая?
- Уговор.
Он снова склонился в поклоне – и краем глаза уловил стремительное движение слева, со стороны человеческой руки. Он понимал, что не успеет даже выпрямиться – тот, в темноте, был слишком быстр для него, к тому же вооружен. Страха и сожалений не было – он был готов к смерти каждый день и час. Плохо было лишь то, что он не до конца выполнил порученное…