Смешной, честное слово. Он явно меня с кем-то путает. Очень сильно путает.
Время – половина первого и Москва немного притихла, дороги достаточно свободные, Ковалевский кажется сосредоточенным, но при этом странно расслабленным. Ведет уверенно и легко, ровно, плавно, редко перестраивается. Мне все еще неуютно рядом с ним, но теперь не так, как в самом начале. Кажется, что даже удалось вернуть часть ускользнувшей с его появлением меланхолии.
Анатомичка почти безлюдна, сонный охранник молча открывает нам шлагбаум, трет пальцами покрасневшие глаза, щурится от яркого света лазера, провожает внимательным взглядом машину.
Здание старое, пятиэтажное, вырастает слева. Темное и обшарпанное, оно выскакивает из темноты, как восьмилетка, решивший напугать младшую сестру. Скалится и щериться темными окнами. Свет горит только на первом и четвертом этажах. Свет тусклый, приглушенный, потому что окна заляпаны и забрызганы, кое-где изгвазданы краской.
Крыльцо такое узкое, что, когда мы с Ковалевским поднимаемся на ступеньки и замираем у двери, почти соприкасаемся плечами. Непонятно, как они проносят сюда тела. Скорее всего, с другой стороны есть еще одни вход или въезд.
Вообще странно, что Карина здесь, а не в морге какой-нибудь больницы. На сколько могу судить, это анатомичка ментовская.
Ну да собственно, это и не мое дело.
Нас встречает еще один сонный охранник или лаборант, или кто он там… По парнишке не понять. Одежда обычная: ни формы, ни халата. Он перебрасывается с опером парой фраз из серии «ну и ночка», косится на меня, нервно одергивает рукава свитшота, и машет рукой, отворачиваясь, прося идти следом.
Узкий коридор, холодный галоген, отваливающаяся штукатурка, железные каталки кое-где вдоль стен, расколотая серо-желтая плитка на полу. Здесь сыро и прохладно. Это уже не особняк Адамс, это совершенно точно российский морг. А чувство, что я угодила в глаз урагана только усиливается.
Ковалевский то ли специально, то ли нет всю дорогу до нужного помещения держится рядом со мной. Снова почти касается меня плечом, опять шуршит его одежда. Шаги у него тяжелые, жесткие. Наш провожатый – тщедушный молодой парень, слишком бледный и немного дерганый, постоянно оборачивается на нас, нервно передергивает плечами. Мне даже не надо напрягаться, чтобы понять, что он – человек. Сами того не осознавая, люди всегда так реагируют на иных: нервно, настороженно.
Железная дверь открывается почти беззвучно, парнишка впереди щелкает выключателем и темноту подвального помещения разрезает свет, такой же холодный, как и все тут. И хоть потолок этого помещения достаточно высокий кажется, что он давит на плечи.
Я передергиваю лопатками, разминаю кисти рук, делаю глубокий вдох и успокаиваюсь моментально. Это… пусть и не вотчина смерти, но очень близко к ней. Я… ощущаю ее присутствие остро, четко. Его присутствие. И чуть дергается правый уголок губ.
Этот жест и ловит Ковалевский, повернувшийся ко мне, пока парень проверяет бирки. И Ковалевскому мое спокойствие кажется странным.
Умеешь, Эли.
Снова тянет улыбнуться. Теперь уже открыто, показательно. Но я сдерживаюсь.
- Вот она, - наконец-то справляется мальчишка со своей задачей, останавливаясь у одного из столов.
- Спасибо, - кивает ему Михаил. – Можешь возвращаться, мы осмотрим и поднимемся.
- Я… - неуверенно тянет человек.
- Иди, - качаю головой, перехватывая неуверенный взгляд карих глаз. Смотрю на парня несколько секунд, и он сдается. Отходит от стола, так же неуверенно, как и смотрел, приближается к двери. Ему хочется убежать, я чувствую, вижу: тело немного подрагивает при ходьбе. Скорее всего, на бег сорвется сразу за дверью.
И точно, стоит железу лязгнуть о косяк, до моего слуха доносятся торопливые шаги, потом бег. Беги, беги, человеческий детеныш.
Улыбку в этот раз я не сдерживаю, и Ковалевский смотрит на нее, как загипнотизированный, смотрит на мои губы. Он не двигается, не моргает, кажется, что почти не дышит.
Не двигается даже тогда, когда я обхожу его и приближаюсь к столу, открываю труп.
Да. Это она.
Лицо в порезах и глубоких ранах от битого стекла, горло и грудная клетка сдавлены и расплющены, торчат сквозь кожу сломанные кости предплечий и ребер. Рыжая копна тусклая и влажная, кожа синюшно-серая.
Карину не успели собрать. Не успели вскрыть, только обмыли.
- Тебе... – начинает Ковалевский, но замолкает, когда я протягиваю в его сторону руку. На раскрытую ладонь через несколько секунд опускается сфера. Почти такая же, в которой до недавнего времени ждал Федор Борисович, разве что немного побольше.