А глаза мелкой блестят от слез, капля крови срывается с подбородка и падает на асфальт, бетон шипит и плавится под этой каплей. Дашка всхлипывает рвано, задушено, очень тихо.
- Дашка, - зову повторно, приближаясь на шаг.
Несколько бесконечных секунд, мучительных ударов ее сердца мелочь сидит не двигаясь, вперив взгляд в шипящий и пузырящийся бетон, а потом все же бросается ко мне в руки. Этот ее всхлип что-то натягивает и выдирает из меня с мясом, кривит рожу, наматывает кишки на кулак. Но я стискиваю худое тело, закрываю и заворачиваю его собой, прячу, и все проходит.
- Можешь больше не сдерживаться, - говорю мелочи в макушку. Говорю тихо, но ровно.
Лебедева только жмется сильнее, и я не чувствую, чтобы что-то изменилось. Ощущаю только горячую кровь, как оплавленный свечной воск, на собственной плоти. И успевшее озябнуть тщедушное тельце, льнущее отчаянно и испугано.
Это плохой страх. Подобным страхом заражены и навечно отравлены почти все посетители «Безнадеги», именно из-за него приходят в мой бар, именно из-за него ищут меня.
И я не хочу, чтобы Дашка чувствовала подобный страх.
- Отпусти это, Дашка.
- Андрей… - всхлипывает Лебедева. – Андрей! – вскрикивает, и тонкие руки сжимают так сильно, что это вызывает изумление.
- Не бойся, - шепчу, гладя худую спину. – Отпускай. Со мной ничего не случится.
- Я… все так быстро было… - она всхлипывает снова, слова отрывистые, как будто откусанные, не целые, - ничего не поняла, не успела…
- Я знаю, Дашка. Но я с тобой, сейчас уже можно. Давай же, - закутываю, закрываю ее плотнее, - у тебя вон кровь ручьем льется. Или это твой план? Решила самоубиться? Потеря крови, знаешь ли, так себе вариант – слишком долго, таблетки лучше.
- Дурак, - мотает мелкая головой. – Ты придурок, Зарецкий, - выговаривает почти четко. Я ей горжусь даже. Не уверен, но, наверное, это именно гордость.
- Знаю. Все мы не без греха.
- В тебе слишком много грехов, Андрей, - шмыгает она носом. – Ужасно много.
- А кто из нас идеален? Ты вон расслабиться никак не можешь. Давай же, милая, - я глажу узкую спину через несуразный пуховик. Все еще не чувствую изменений.
- Жена тебе давать будет, - бухтит мелочь. Под моими руками медленно расслабляются плечи: мышца за мышцей. Снаружи все-таки не выдерживает и ломается какое-то дерево. Треска не слышно, но я ощущаю, как дрожит земля. Я сейчас вообще ощущаю гораздо больше, чем хотелось бы.
- Ты только что меня почти прокляла, - хмыкаю, продолжая растирать мелкую. Она холодная и напряженная.
- С какого?
- С синего, Дашка, - улыбаюсь. – Ты не расслабляешься. Может, тебе колыбельную спеть?
- Ага и любимого медвежонка не забудь дать, - ворчит она, снова шмыгая, на миг выпускает мою одежду из рук, потом снова цепляется. Ее нос где-то в районе груди, из него все еще идет обжигающе-горячая кровь.
- Медведя нет, есть я. Я полезнее.
- И самоувереннее.
- И неотразим…
Договорить не успеваю, потому что Дашка наконец-то расслабляется полностью. Отпускает себя полностью. Я пошатываюсь от неожиданности, от первого самого сильного толчка, продолжая удерживать мелочь, немного отклоняюсь назад. И снова выпрямляюсь. Чувствую весь гнев, боль, ярость, испуг и растерянность.
С испугом и растерянностью мне все вроде бы ясно, но вот с гневом и болью предстоит еще разобраться. Потом.
- Вот так. Ты молодец, Дашка, все сделала и делаешь правильно.
- Я же не имбицилка, - фырчит мелкая. Уверен, она плачет теперь сильнее. Не от страха, от облегчения. Уже не сжимает так крепко, не втискивается.
Ее сила ревет, дерет, толкается в меня, пробует на прочность, как будто хочет сломать, пробует вырваться, проскользнуть наружу, чтобы уничтожать и крушить, чтобы разрушать и стирать в порошок, ищет выход, щель, возможность. Но куда ей до меня? До того, что я из себя представляю?
Это как щекотка для ада, что сейчас на свободе, как игрушка. Кожу немного стягивает, едва шевелятся волосы, чуть скрипит на зубах, но и только.
Мой ад вокруг меня и Дашки, вокруг будки, вокруг площадки. Запирает и стягивает малейшие крупицы того, что может выскользнуть.
Я не вижу, но знаю, что стихает ветер, что воздух становится легче и прозрачнее, что опадает к ногам весь мусор, пропадает тишина в привычных и нормальных звуках улицы, возможно где-то чуть дальше по дому кто-то да рискнет высунуться на улицу. Какой-нибудь порядочный семьянин потащит пакет к помойке минут через десять-пятнадцать.
Дашку трясет от облегчения и усталости, от возможности выплеснуть наконец-то все то, что она так долго сдерживала. На самом деле, почти невозможно долго. Так долго, что я почти готов поверить в чудо.