- Хорошо, я в целом, наверное, не против. Только… я не умею общаться с людьми.
- Она больше не человек.
- Но она им была. По крайней мере, думала, что была. Она мыслит как человек, действует как человек, чувствует все еще как человек, - нежная маленькая фиалка. Мамин-папин цветочек, кто ж ей виноват, что в прошлом воплощении она «согрешила». Даже интересно, как именно. – Ее определяют не сила или родители, Аарон, ее определяет…
- Опыт, - усмехается Зарецкий, заканчивая вместо меня. – Думаю, у Доронина его будет с избытком. И я не прошу тебя становиться ее названной мамочкой. Давай закончим на этом, у нас осталось несколько часов, и я больше не хочу тратить их на обсуждение Куклы, Доронина или сопляка Ковалевского. Я хочу потратить их на тебя. И на меня в твоей кровати.
Он поднимается так резко, что я не успеваю даже вдохнуть, подхватывает меня за талию и вытаскивает из кухни, в глазах переливается желание, щерит пасть голод. Губы сминают мои, тело напряжено до дрожи, под моими руками снова закаменевшие плечи. И я веду по ним с ненормальным удовольствием, снова наслаждаюсь каждым движением и жестом.
Мысли из головы вылетают со скоростью света. Все вопросы растворяются, испаряются, как души, ушедшие в брешь.
И я все еще не уверена, что это нормально. Но… в моей жизни вообще мало нормального, так что чему удивляться?
Момент, когда меня отключает, стирается из памяти, момент, когда уходит Зарецкий – тоже. По ощущениям сразу после крышесносного второго раза. Потому что после него в сознании – блаженная пустота.
А вот пробуждение выходит дерьмовым. По-настоящему дерьмовым, потому что снится мне какая-то хрень. Я не помню сам сон, только одно-единственное чувство. Страх. Дикий. Не поддающийся контролю, липкий, вязкий, огромный.
Он сбивает дыхание, выталкивает сердце из груди и тащит его к горлу, крошит в острую стеклянную пыль сознание и разум, выдирает из нутра голодного зверя, что там живет, выворачивает нервы. Стягивает, сжимает, слепит и глушит.
Я скатываюсь с кровати, падаю на колени, выставляя перед собой руки, озираюсь по сторонам, шиплю на забившейся в угол комок чего-то черного. Дыхание сбитое и громкое, зашкаливает пульс, на шее и лбу испарина.
Я тяну руку к черному чем-то, прогибаюсь в спине. Хочу растоптать, наброситься первой, растворить и уничтожить…
Сломать так же, как ломает меня. Напиться крови, чтобы освободиться, чтобы успокоиться.
«Мя», - говорит оно.
«Мя-мя», - тянет протяжно, смотрит глазами-плошками, уши летучей мыши торчат, не двигаются.
Твою….
Я прихожу в себя.
Одергиваю руку, с трудом распрямляю сведенное тело, мышцы, хрустят кости лопаток и позвонков, вставая на место.
Я сажусь.
- Прости, кот, - голос хриплый, глухой, чужой, - для меня это тоже тот еще сюрприз.
Я закрываю глаза, восстанавливаю дыхание и успокаиваюсь, снова открываю и кошусь на часы, пытаясь понять, что это было.
Да чтоб тебя!
«Понять» придется отложить на неопределенный срок: время половина первого, и я безбожно опаздываю к новому трупу, потом к еще одному, и в качестве вишенки на торте на «допрос». Я, мать его, везде опаздываю. А еще надо покормить чертового кота…
Зарецкий, скотина ты высшая, надеюсь, тебя так же разметало и раскрошило, как и меня. Надеюсь, ты так же везде опоздал с утра.
Первый труп не разочаровывает: все грязно, мерзко, так, что хочется забрать не душу, а того, кто с ним это сделал.
Убит ребенок.
Четырнадцатилетний пацан.
Сброшен с крыши заброшенной высотки, компанией гопников. Череп всмятку, мозги и кровь – кашей на асфальте, переломана каждая кость в теле. Просто потому.., что оказался не в том месте, не в то время. Просто потому, что так бывает…
Но вопреки всему и моим ожиданиям особенно, мальчишка уходит легко. Смотрит на меня без страха, все понимает, не задает вопросов. Уходит, а я еще какое-то время стою над изломанным телом, рассматриваю окрашенные кровью волосы, еще по-детски худое, нескладное тело, бледное лицо и начавшие синеть губы. Залипаю, зависаю, вываливаюсь из этой реальности на какое-то время, на несколько минут. В голове пусто. Вообще везде пусто: вокруг, во мне, в нем.