И — перебрасываясь в наши времена: в каком контексте естественны «Перекаты» Городницкого: в историософских перекатах его мысли от усыпальниц русского дворянства в палестинскую пустынь, или — в перекатах лагерной пыли от «злой тоски» до гордого убеждения, что песню эту написали «у нас в лагере», и автора ее как раз «тут и пришили»?
Нет сомнения, что филологи и историки культуры предпочтут первый контекст. Второй останется просто жизни — как таковой.
Попробуем же, покинув теоретические выси, очертить феномен авторской песни по жизни как таковой.
Что предтеча этого жанра — Вертинский, надо один раз себе сказать, а потом забыть. Потому что грустный Пьеро, который опирается на черный рояль и подносит белые пальцы к выбеленному мелом лицу, сама эта фигура — плохо сочетается с костоломным разведчиком деда Охрима и визборовским рыжим Шванке. Да, Вертинский проложил путь жанру, но наполнили его другие. Когда пришло время.
Время пришло — в середине века. Где-то около 1953 года, когда пронесли в Мавзолей «советского простого человека», и прочие простые души открылись для вопросов, на которые не предвиделось ответов.
Запели. Классика жанра была создана в какие-нибудь пять-семь лет. Без всякой «смены поколений». В исторический миг. Дружно.
Смена поколений и соответствующая «борьба» — это потом. В 70-е годы. Когда стали появляться первые последователи. И вторые. И третьи. Когда началась стилизация. И спонтанный артистизм первооткрытий сменился блистательным артистизмом «разработок». И уже было лоно, в которое можно было вписаться и впеться: жанр.
Спорно начало, размыт конец явления. Но бесспорно и прочно ядро: тот центр, в котором сложились импульсы, тот взрыв энергии, когда История шепнула:
— Фас.
Изумительным образом этот момент был обставлен материально-технически. Я имею ввиду «базу». То есть: отсутствие базы ДО того и переизбыток ПОСЛЕ того, как явление реализовалось.
До того, то есть в момент, когда авторская песня едва стала осознаваться как возникающее общественное явление, — что имела она перед собой… то есть ПОЗАДИ себя, ибо к тогдашним гипотетическим возможностям она сразу повернулась задом?
Официоз стиха и мелодии. Железные государственные издания, с огромными тиражами, идеологически просеянными до полной стерильности и несбыточности. Такое же недоступное радио. «Сверкающие огнями» концертные залы, куда допускалась либо неавторская народная музыка, либо авторская, но — в железном же каноне «советской песни», от которой становится легко на сердце и которая «скучать не дает никогда». Или Пятницкий, или Фатьянов, все прочее от лукавого.
От лукавого она и родилась на рубеже 50-х годов: авторская песня. И вошла в жизнь. Вошла довольно тихо.
На «выходе» же стерегло ее испытание не менее опасное, и даже, в известном смысле, гибельное: соблазн. Было: «ничего нельзя» стало: «все можно». Автора, которого «никуда не пускали», теперь стали звать куда угодно. Эстрада и телеэкран, аудиокассета и компакт-диск — вот путь, по которому авторская песня ринулась в массы, теряя первоначальные черты и приобретая черты этой массы, нисколько не похожей на сплоченную классовой яростью массу раннесоветских времен.
В 70- е годы был еще момент равновесия, когда слабеющее сопротивление официоза надо было преодолевать демагогическим напором, но можно было уже и обойти, опираясь на новейшую аппаратуру, помаленьку проникавшую под наши осины по фарц-каналам. Исход борьбы был предрешен: аппаратура дешевела, магнитофоны стремительно уменьшались в габаритах и легчали; рок тяжелел; вокально-инструментальные группы множились и голосили; наступала эпоха клипа и раскрутки; одолев своих гонителей, авторская песня позднесоветской эпохи вырвалась на все четыре стороны и включилась в круговорот мировых поветрий.
Между этими гранями: ДО и ПОСЛЕ — лежит время, которое теперь можно назвать эпохой патриархов.
Вернемся к началу. Вооружены патриархи плохо. Магнитофон системы «Яуза» — предел мечтаний, так же, как пишмашинка «Эрика», которая «берет четыре копии».
Этого достаточно?!
Да. Чтобы осознать себя. Чтобы взорвать ядро. И именно для этого, не больше.
Главное же оружие — не магнитофон и не пишмашинка. Главное оружие — гитара. В противовес таким инструментам, как государственный концертный рояль (для песни авторской) и колхозная гармонь (для песни народной) — бард приручает гитару, самое окаянное, проклятьем заклейменное порождение мещанского духа. Он берет ее прямо из-под фикусов и гераней, от клеток с канарейками. Может потому и берет, что гитара — символ отверженности. Одно к одному.