Все правильно: такая она — с вертолета. Не ближе. А если ближе, — результат один: из трещин гор начинают стрелять коварные душманы. Или еще так: ставят мины басмачи.
Последнее слово вызывает подозрение: образ залетел в «афганскую» песню из той стороны, где Конная Буденного раскидывала штыки. А вот мотив, долетевший то ли из 1917, то ли из 1905-го: и разлетелся впрах Амина трон под русскими гранеными штыками… Нет, все-таки это из 1914-го… А вот из 1942-го: Тошно будет гадам. А из 1980-го — ничего. Кроме, разве что, главпуровской формулы: Сказали нам: летим в Афганистан спасать народ, Амином с толку сбитый…
Где же контакт с этим спасаемым народом? Хоть какие-нибудь точки соприкосновения? Ну, ничего же! Какие-то школьные элементарности: это вам не Европа… Ага, Восток — дело тонкое. Наивные варвары Средневековья… Двадцатый век сталкивается с Четырнадцатым… Легионы и орды… Последние определения — уже, пожалуй, не школьные, чувствуется институтская программа, а может быть, и разведшкола. Про Коран не спрашиваю: знаю, не веришь ты в эту муру… Тем более не надеюсь, что ты отличишь суннита от шиита. Впрочем, один кореш решил этот вопрос так: он суннита и шиита от бревна не отличит… Между прочим, строчка, для мусульман довольно оскорбительная, но, к счастью, она не характерна для бардов «Афгана». У них не издевка и не враждебность даже, а — невозможность понять. Чаще всего — узор «чужестранности», неведомый орнамент: в Балхе, в Герате, в Газни, а Бадахшане, в скалах Саланга, в песках Чаркары… Экзотики навалом, а реальности нет. Реальность — огонь на уничтожение. Зарево пожарищ, крики мусульман. Реальность — обрез карты. Страна, что за речкой на юге. Реальность — глухота и неразличение. Что расскажешь о Востоке? Непривычная страна. Там совсем другие боги и другие имена. Там горянки…
Что?! Наконец-то! Появились-таки! Ну, что там дальше?
…Там горянки величавы и пугливы, как стрижи, но глаза глядят лукаво через сетку паранджи.
Ого! Есть контакт? Соловей находит розу? Любовь перешагивает через кровь? Сейчас наш парень себя покажет. Не устоит горянка…
И верно: вот в воображении воина ее монолог:
— Как взглянула я на шурави, так в душе запели соловьи, позабыла стыд и шариат, говорю: «Пойдем со мной, солдат. Пусть ты необрезанный кяфир, только для тебя устрою пир, спать тебя с собою положу и сниму не только паранджу…»
Знаете, плохо дело. Это ведь пострашней оскорбление, чем «от бревна не отличу». Вложить такое в уста горянки…
Разумеется, песенка — шуточная. Но дело не в этом. Дело в том, что состоит она (и все это любовное свидание) из выдуманных, вычитанных, взятых напрокат сведений. А если и просвечивает сквозь этот дурной карнавал реальность, то она сама в данном поэтическом воображении — дурной карнавал. Слушайте. Горянка продолжает:
— Глупый, неразумный шурави, ты минуты радости лови: знаю я, в горах сидит душман, против русских точит ятаган…
Наверное, именно эту песню сопровождали при записи скрежещущие звуки затачиваемого ножа, извлекаемые корешами из каких-то подвернувшихся под руку железяк, да страстные женские вздохи, которые умело выдавал случившийся рядом замечательный военврач…
Когда реальность ворвется в сказку, военврач услышит совсем другую историю — ее в полубреду вспомнит распластанный на операционном столе солдат: