Ежели высокопоставленная дама удостаивает своею любовью бесконечно ниже ее по положению в обществе стоящего мужчину, то у него имеются всего две возможности, и, думается мне – в какую бы эпоху ни читали мою хронику, – стоит об этом помнить. Первый вариант: мужчина – настоящий мужчина – думать не думает о высоком ранге своей дамы, берет ее, разгоняет все почтенное семейство и, возможно, обеспечивает сей даме счастливую жизнь. Другой вариант гораздо, гораздо печальнее. Упомянутая высокопоставленная дама до такой степени подчиняет себе глупца, посмевшего протянуть к ней свои грязные морковки-пальцы, что сама же от того свирепеет и жестоко наказывает бесхарактерного трусишку. То есть изменяет ему направо и налево.
А теперь – к Ланселоту! Он тогда уже очутился вне обеих этих возможностей, когда достаточно скромный, а значит, непритязательный, даже не подумал вообразить
Гиневру своею возлюбленной; и – совершенно от того независимо – был достаточно сведущ, храбр и мужествен, чтобы получить ее. И он ее получил, бедный юнец!
Ланселот остановился в дверях и поклонился.
– Моя королева! Ты меня звала, я здесь.
Ланселота немало поразило, что Гиневра лежит на постели, вокруг – никого, ее одеяние весьма прозрачно, и смотрит она на него со сладострастной улыбкой. Он еще чувствовал на себе запах лошади, железа и пота, женщина эта его ошеломила, но что было делать? И он только поклонился неуклюже у самой двери.
– Ближе подойди, Ланселот!
– Королева!. Скажи, чего угодно тебе от меня, недостойного твоего рыцаря, и я тотчас исчезну.
– Мне угодно, чтобы ты подошел!
Я решил, что это будет правдивая хроника, и должен поэтому написать: в этот миг Ланселот и правда струсил.
– Но, королева, помилуй… Гиневра…
– Молчи! Иди сюда!
Он подошел. Вот ведь глупец – он подошел! И Гиневра простерла к нему округлые дивные свои руки и притянула его к себе, а поскольку не был он библейским Иосифом, то среди подушек из лебяжьего пуха разыгралось ужасное сражение, и кто же знает, который из двух одержал в нем победу…
И вот после битвы они отдыхали, лежа друг подле друга и с трудом переводя дух.
– Ланселот… слышишь ли ты меня?
Кровь еще гулко билась в голове у Ланселота, он и того не ведал, где он, однако ж понял, что голос знакомый.
– Сейчас услышу. Ты говори, говори! – пробормотал он невнятно.
– Слушай, Ланселот! – Женская рука ласково провела по его лбу. – Я королева, я Гиневра. Ну, видишь меня?
Ланселот несколько раз встряхнул головой и негромко ответил:
– Вижу, Гиневра.
– Ведь ты любишь меня, Ланселот?
– Само собой, люблю.
– А крепко ли любишь?
– Как это?.
– Я спрашиваю тебя, о Ланселот, крепко ли ты меня любишь? И насколько крепко?. А если бы я попросила тебя поджечь этот замок?.
– Эту старую развалюху? – расхохотался Ланселот, а
Гиневра с неудовольствием на него смотрела, – Да ты только прикажи… Я и подожгу, хоть нынче.
– А если… Ланселот… – (Не хочу чрезмерно возбуждать юных читателей, но полные и белые груди Гиневры выплеснулись из перехваченного поясом одеяния.) – А
если бы я попросила: подай мне… ухо Артурово!
– Ну, значит, так: я бы попросил Артура отдать мне ухо.
А уж не дал бы – враз отрезал бы и доставил тебе.
– А если… – Гиневра, трепеща, впилась в плечи Ланселота, словно кобчик, – …а если бы я попросила ради меня, ради тела моего – останься здесь, не уезжай за Мерлином…
– Ну что ты, право, Гиневра!
Ничего неудачнее этого Ланселот ответить не мог.
Самым прямым следствием было то, что Гиневра, зрелой красою блиставшая королева, столкнула с лебяжьего своего ложа весьма увесистого рыцаря, да так, что Ланселот шмякнулся об пол в добрых двух-трех саженях от королевской постели. И притом ничего не понимая. Представим же себе, как был он изумлен (мы вправе сказать даже –
ошарашен), когда Гиневра с клекотом ринувшегося в атаку орла вскричала:
– Слуги!
И слуги ворвались в опочивальню ее.
Единого мига довольно было Ланселоту, чтобы понять: то были сплошь кухонные прихлебалы, слуги, горничные, но, впрочем – что правда, то правда, – в руках у каждого сверкал большой нож, двурогая вилка, вертел и прочее в том же роде.
«Да они помешались все, – было первой мыслью Ланселота, – ведь не может быть, чтобы самой помешанной оказалась… Гиневра». Он рявкнул свирепо, геройское войско дружно отпрянуло в испуге, и он второпях напялил на себя штаны, сапоги, рубаху и камзол.