– Сейчас ты стоишь в зале Власти! Здесь убить меня попытайся! Там, снаружи, рубить тебе было легко – это ведь все только псы, им и место на свалке. Но меня в этом
зале ты не убьешь, Ланселот!
– Убью… Мой это долг!
– Ошибаешься. В зале сем никогда не лилась кровь.
Только там, в коридорах. И уж там-то с избытком. Те же, кто приходил сюда… здесь не смертию оделяют, Ланселот.
Здесь родятся союзы.
– Я пришел с оружием. Кровь твоих псов струится по моему мечу.
– Пустяки! В сей зал всегда врывались с оружием, и всегда – самые первые, самые лучшие. С их оружия всегда стекала кровь. Но всегда и только – кровь псов!
– Значит, тот… тот, кто приходит сюда… – Не было в жизни Ланселота омерзительней битвы, чем эта, – против свинцового, приятного оцепененья, невозмутимого голоса
Дракона и собственной слабости. – …Что может он сделать?
– Договор заключить. Получить свою долю власти, сокровищ.
– А если я заключу… О, да что же это я?! – застонал он.
– … если договор заключу… тогда те…
– Что тебе за дело до них? Если будем мы вместе, если ты, который на голову выше, чем эти скоты твои, коих ты не погнушался возглавить, из-за кого по молодости своей, по глупости швырнул к моим ногам рыцарские перчатки и плащ, если ты и я, – это верно, меньше я, чем человек, но и
– больше!.. Будь со мною заодно, Ланселот!
У двери убивали меж тем последних и потому самых тупых, самых оголтелых телохранителей-псов: ожесточение, глупость и смерть – ужасное братство. Ланселот тяжело переводил дух.
– Значит, мне…
– Да-да, тебе! Чего ты ждешь? Диктуешь не ты, тебе вон и меч поднять не под силу!
– Дарк! – закричал Ланселот, и с этим воплем мужчины, воплем отчаяния и мольбы, наступил решающий в битве момент; пал мертвым последний пес, и в дверь, выбитую
Ланселотом, хлынули – потрясая грубо сработанными из мягкого железа топорами, хрупкими цепами, зазубренными ножами – победители.
– Дарк! – кричал опутанный чарами Ланселот, – Дарк!
Да помоги же! Мерлинтам!
И столь неистовый рев ответил на крик Ланселота, что
Дракона объял ужас; люди бросились к трону и, освобождая себе путь к Дракону, вышибли Ланселота из зала Власти с такою силой, что тело его, подчиняясь признанным во все времена законам баллистики, описало величественную кривую и, высадив деревянную раму окна, покинуло место действия. В глазах Дракона – если бы видно было за чешуей – блеснуло досадливое неодобрение, затем признание и, наконец, горькая печаль расставания. После этого он уже спокойно дожидался первого удара, который и получил чин по чину и который в короткое время с крестьянской основательностью многократно повторен был.
Ланселот же, окончив героический путь свой на горе трупов, отделался после дьявольского полета переломом плеча, однако – много глубоких ран получив, кои сильно кровоточили, – потерял сознание.
Яростный бой, давным-давно уж решенный там, наверху, во дворе все еще продолжался. Люди и псы сбились клубками, накатывались на другие, тоже из людей и псов свившиеся клубки и столь же захмелевшие в битве, потом, распознав, где и кто, дрались в безумной сумятице и хаосе, и, даже близко подойдя, нельзя было отличить, где там человек, а где пес. Какие-то добрые души запалили смоляные факелы и, поджегши мостки, потайной ход и гонтовую кровлю, стали забрасывать ими сражающихся. В
этом суровом зареве, отбрасывавшем мрачные тени, битва продолжалась, но хотя все чаще и громче несся крик: «За
Мерлина!» – хотя и сникали, редели завывания псов, но до
Ланселота все это уже не доходило. Вновь загремела та песня, она звучала все громче, и сие означало победу. Ибо в бою человек лишь вопит – от ярости или боли, но ему не до песен в то время.
Грудь и шею долгогривого коня покрывали раны, он покачивался от слабости и, низко опустив голову, принюхивался, широко раздувая ноздри. А когда нашел наконец поверх всех лежавшее тело Ланселота, то ворочал и толкал его до тех пор, пока поднял голову рыцарь и узнал его. И
положил он тогда обессилевшую свою руку на холку коня,
который, возрадовавшись, подкатился к нему, упираясь в груду еще не остывших трупов, и Ланселот. Легконогий, извиваясь, словно червь, вскарабкался к нему на спину, рухнул поперек седла и опять потерял сознание. А долгогривый конь, обойдя стороной тех, что еще сражались с отчаянными воплями и стонами, осторожно держась подальше от предательского света пожара, часто останавливаясь, то из-за слабости, то из опаски, побрел со своим хозяином прочь от места кровавой этой победы.