Но кажется, я ещё мало что знаю о настоящем безумии.
Нетерпеливые ладони ныряют мне под юбки. Я замираю в напряжённом ожидании. Вцепляюсь пальцами в рубашку, на которой лежу, и боюсь высовываться и показывать лицо. Так и прячусь там, пугливым зверьком. Всё тело ужасно напряжено… и в то же время любопытство разрывает на части.
Я не уверена, что это уже считается всего одной страницей. Почему-то кажется, и Эйдан тоже слегка увлёкся нашим исследованием.
Его дыхание становится чаще, глубже, я чувствую, как колеблется широкая грудная клетка, на которой я лежу.
Жарко прижимаясь к моему телу, обтянутому плотной тканью шерстяных чулок, ладони Эйдана медленно движутся вверх по моим ногам под юбкой. Я сильней вжимаю лицо ему в рубашку. Меня начинает пробирать нервной дрожью, когда руки добираются до пояса чулок.
Там слишком, слишком нежная кожа. И между чулками и кружевом панталон — открытый участок, который нетерпеливые руки, конечно же, находят, и мимолётной лаской поглаживают на пути дальше.
Вздрагиваю, когда его руки ложатся мне на ягодицы и сжимают.
— Чтоб я сдох, Марго… всё-таки я чертовски удачливый сукин сын, — выдыхает Эйдан сквозь плотно сжатые зубы. — Какая же у тебя шикарная задница!
Со мной никто никогда не говорил так грубо. А впрочем, что взять с простого конюха…
Вот только кто бы мне объяснил, почему эти простые и бесстыдные слова заводят меня до такого состояния, что между ног становится совсем мокро, и тело раскаляется, как сковородка?
Эйдан толкает меня под округлости вверх, заставляет приподняться на коленях. И впивается губами в губы — жёстким поцелуем, с котором больше нет ни нежности, ни сладкой истомы. Одна только грубая, тёмная, звериная страсть.
Инстинктивно вцепляюсь ладонями ему в плечи, чтоб удержать равновесие.
Очень, очень вовремя.
Потому что дальнейшее произошло совсем без предупреждений. Когда его руки сместились у меня под юбками — я этого не увидела, только почувствовала.
Легли на моё лоно. И самыми кончиками пальцев, едва-едва касаясь, легко, будто пёрышко, провели сверху вниз по тонкой влажной ткани.
Я дёрнулась, но Эйдан углубил поцелуй и не дал мне сбежать.
Горячий язык коснулся моего языка — сплетаясь, жаля, дразня. Я со всхлипом втянула носом немного раскалённого воздуха. Попыталась свести колени, чтобы уйти из-под слишком ярких и острых прикосновений, но этого мне тоже не было позволено. Вот когда я пожалела, что сижу не как в дамском седле… правда, мои сожаления длились не долго. Они очень быстро потонули в водовороте ощущений, которым у меня не было названия.
Быстрее, быстрее… как бешеный бег лошади навстречу ветру.
Как самая опасная в мире свобода.
Я дёрнулась и разорвала поцелуй, потому что из груди рвался стон, который невозможно было сдержать.
Эйдан уткнулся лицом в мою мокрую шею и тяжело дышал в неё, время от времени прихватывая губами в лёгком поцелуе, пока его пальцы продолжали исследовать меня там, внизу. Гладили, кружили, прижимались…
— Вот они, прелести романтики в осеннем, мать его, лесу… — прохрипел Эйдан куда-то мне в ключицу. — Были бы руки чистые, я б сорвал с тебя эти чёртовы тряпки… а так терпи, моя девочка! Мучительно, я знаю. Ты не представляешь, как хреново сейчас мне.
— О-о-о… г-господи…
Я широко-широко распахнула глаза, когда от места, где меня трогали жадные пальцы, вдруг прострелило молнией, через всё тело, до звёздочек перед глазами. Словно весь мир взорвался и рассыпался осколками. И я рассыпалась вместе с ним.
Как теперь собраться воедино?
…Кажется, я на миг потеряла сознание.
Потому что, когда пришла в себя, часто-часто моргая, как удивлённая дура, — лежала щекой на груди Эйдана, и он крепко-накрепко обнимал меня обеими руками вместе со своей курткой. И вздыхал.
В моей голове вяло пронеслось, что наверное, так не должно быть. Чтобы только одному человеку из двоих было настолько ослепительно, всепоглощающе хорошо.
Но я понятия не имела, что могу сделать в такой ситуации. Потому что мне — было. А Эйдан только вздыхал, так тяжко, словно на его плечах были все скорби мира.
Наверное, надо было спросить у Эйдана, чем помочь. Но, во-первых, что-то мне подсказывало, что эдак надо будет нашу книгу перелистнуть страниц сразу так на десять. А во-вторых, язык отказывался повиноваться, я не могла вымолвить ни слова. Со мной впервые случилось то, что в романах называлось «лишиться дара речи».