Это был кошмар наяву, в котором я жила все эти дни, и из которого никак не могла выбраться.
Но я должна была.
Я откинула одеяло и встала. Тонкая ночная сорочка висела как на вешалке на моём исхудавшем теле. Интересно, когда начинает быть заметен живот? Я не успела спросить у Полли, а теперь уже не у кого. С новенькой, Люси, я разумеется подобных разговоров разговаривать не буду. У меня большие подозрения, что она «стучит» матери и докладывает даже о том, сколько ложек я проглотила за обедом.
Босые ноги зябнут на полу, ковёр не спасает. И правда, очень похолодало.
Я подошла к окну и впервые за долгие недели посмотрела в него.
Листья облетели.
Все до единого.
Стылый ноябрь пришёл на место моего самого счастливого и горького октября, и голые чёрные ветки жалко покачивались на ветру. Я села на подоконник, прислонилась виском к холодному стеклу и долго-долго смотрела на свинцовое небо и облетевший парк. Такой же печальный и одинокий, как моя душа.
Стекло быстро покрылось испариной от моего дыхания. Но мне нечего было на нём рисовать.
Я положила ладонь на живот.
Что же делать? Долгие дни мои мысли крутились вокруг этого простого вопроса.
В конце концов, я решила, что не имею права расклеиваться, и должна взять себя в руки. Упорные размышления привели меня к нескольким простым выводам.
Первое. Рассказать никому дома я не могу. Страшный скандал, непредсказуемые последствия.
Второе. Опереться мне не на кого, а единственное, что имеет теперь смысл, это мой ребёнок. Только мой — а значит, позаботиться о нём я должна любой ценой.
Третье. Прямо сейчас сбежать я не смогу. После моей выходки с прогулками под дождём за мной так пристально наблюдают, что даже до ванной комнаты — прямо по коридору — я иду в сопровождении служанки, которая так и дежурит под дверью. На ночь двери в Клейморе всегда запирались, а в окно я, разумеется, прыгать не могу.
Четвёртое.
Закономерный логический вывод из всего ранее сказанного. Единственная для меня возможность — это усыпить бдительность родителей, всячески изображать покорную дочь и отправиться-таки в ненавистный Честертон-Хаус. С собой на всякий случай побольше украшений. Это не будет выглядеть подозрительно, поскольку матушка сама же хотела, чтоб я блистала в гостях.
Ну и дальше… дальше мне рисовались два пути. Оба в равной мере отчаянные.
Я собиралась внимательно посмотреть на этого своего «жениха». Была небольшая вероятность, что престарелый лорд собирается жениться вовсе не на мне, а на моём приданом. Если я увижу, что он не проявляет ко мне никакого неуместного внимания, есть вариант попытаться открыться ему. И честно рассказать о том, что или он теряет такую выгодную невесту и все наследство герцога Клейтона в результате скандала, когда я открою всем свою беременность, или… берёт меня в жёны беременную, признав моего ребёнка и выдавая его за своего. Разумеется, второй вариант предполагал, что он лично меня и пальцем не коснётся, никогда.
После долгих размышлений я считала этот вариант самым удачным. При таком раскладе мой будущий ребёнок получит титул, положение в обществе, средства на достойную жизнь. Мои родители будут просто на седьмом небе, пристроив выгодно дочь. Граф Честертон получит за мной половину графства и все отцовские мануфактуры… останется только один несчастный участник сделки, с разбитым сердцем и жизнью, скомканной и порванной в клочья, как страницы исписанного черновика.
Но это уже не имеет никакого значения.
Если же вдруг мой план не встретит у графа Честертона никакого отклика…
Что ж.
Думаю, сбежать из Честертон-Хаус будет намного проще, чем из Клеймора.
Там этого не будут ожидать. И там не будет маменьки. Ну а лошади везде найдутся.
На всякий случай надо будет найти в отцовской библиотеке подробную карту Кориннии и как-то незаметно ее провезти среди платьев…
Господи, как же страшно.
Но ты теперь отвечаешь не только за себя, Марго! А значит, ты справишься. Просто не имеешь права не справиться.
* * *
Неделя пронеслась так быстро, что я не успела и оглянуться.
И вот уже мы садимся в карету, запряжённую четвёркой вороных. Мать машет нам с порога, изящным жестом промакивает сухие ресницы кружевным платком с монограммой «И. К.»…
…Это оказалось ужасно.
Меня укачивало и тошнило постоянно. Отец был ужасно перепуган. Хорошо, что всё удалось списать на тряску в карете. Но во всём этом я находила один плюс — он не лез ко мне с разговорами о своём ненаглядном друге детства. Ещё более перепуганная Люси то и дело поила меня пряным чаем и подавала новые надушенные лавандой платочки. Она, кажется, боялась того, что если мне станет хуже, её уволят с такого хорошего места.