Понятно, что я не собирался кричать на него. Тем более — мордовать. Щитоносцы не жандармы и не палачи. Мы — карающий меч контрреволюции. Телесные истязания — удел слабых, глупых и отчаявшихся. А я смотрел Семенову в глаза. Холодно. Пристально. Без ненависти, но и без жалости. Как ученый на интересный, но опасный экземпляр.
Мой заместитель, Седов, настоящая каменная глыба с лицом, изъеденным оспой, как после дроби, стоял у железной двери, неподвижный, слившись с тенью. Его дыхания не было слышно. Он его затаил, чтобы не пропустить ни одного слова, которое будет произнесено здесь — ни моего, ни подследственного.
— Егор, — начал я тихо, почти ласково, как разговаривают с запуганным зверьком. Голос звучал странно гулко в каменном мешке. — Ты не убийца. Не чудовище. Ты… заблудший. Одураченный. Использованный. Твои друзья, те, кто дал тебе эту банку со смертью, однажды пытались меня убить. Знаешь? — Я сделал паузу, давая словам впитаться, как яду, и увидел, как его зрачки чуть расширились. — В карете был не я. Арестант. Бывший солдат. Звали его Степаном. У него остались жена, Марья, и двое детей в Вологде. Девчонка Аленка, лет восьми, и мальчишка Ванька, пяти лет. Сироты теперь, Егор. Благодаря тебе. И твоим друзьям. Благодаря этой гремучке в банке.
Фанатичный блеск в глазах Егора дрогнул. В глубине, за огнем ненависти, мелькнуло что-то другое — растерянность? Крайне слабая, но все же жалость? Я продолжил, методично, как хирург, вскрывающий нарыв:
— Ты веришь, что твои банки, твои бомбы принесут свет? Свободу? Всеобщее счастье? Взгляни сюда. — Я кивнул Седову. Тот молча шагнул вперед, его сапоги глухо стукнули по камню. Он бросил на пол у ног Егора пачку тех самых листовок, изъятых в Песках. А сверху — аккуратно положил фотографию в деревянной рамке. Старая, выцветшая. Пожилая женщина с усталым, но добрым лицом, мужчина в мещанском сюртуке с бакенбардами, двое детей — девочка с косичками и мальчик в гимназической форме. Обычная разночинская семья. — Твои хозяева, Егор. Знакомы? «Пламенник» и его ближний круг. Живут в хорошей, теплой квартире на Английском проспекте. Пьют дорогой цейлонский чай из фарфоровых чашек. Пишут воззвания о страданиях народа, о его гневе. А посылают на смерть таких, как ты. И таких, как Степан. Ты — расходный материал в их большой игре. В чужой игре, Егор. Чьей?
Егор напрягся всем телом, губы задрожали, обнажая сцепленные зубы. Он попытался отвернуться, резко дернув головой. Седов, не меняя выражения лица, грубо, одним движением огромной лапы, вернул его голову лицом ко мне. Костлявые пальцы моего зама впились в щеку парня.
— Кто платит, Егор? — Мой голос стал жестче. — Кто дает деньги на квартиру на Английском проспекте? На кислоту? На хорошую бумагу для листовок? На тот самый дорогой чай? Чьи интересы ты обслуживаешь, разнося по городу банки со смертью? Чьи⁈
Последнее слово прозвучало как удар хлыста. Я не ожидал прорыва. Но он случился. Не от страха перед болью, которую Седов мог причинить легко. От внезапной, дикой ярости преданного дурака. От острого, как нож, осознания, что его «святое дело», его жертвенность — всего лишь грязная ложь, прикрытие для чужих целей. Его лицо исказилось гримасой бессильной злобы.
— Не знаю! — выкрикнул он хрипло, срываясь, слюна брызнула из распухшего рта. — Не знаю имен! Клянусь! Деньги… приходят через Ригу! Контора… «Балтийская торговая компания»… Ящики с «оборудованием»… с пометкой «Лондон»! Консульство… их курьеры, в бархатных ливреях… всегда… всегда курят! Этот… этот английский табак! Пахнет… как в аду! Вы — тиран! Палач! Но… они… они используют нас! Как скот! Как пушечное мясо!
Он затих, задыхаясь, судорожно глотая воздух, плевая на пол кровавой слюной.
«Балтийская торговая компания». Рига. Ящики «оборудования» из Лондона. Курьеры консульства. Английский табак. Все совпало с уликами, которые мы собирали на месте терактов или изымали на конспиративных квартирах. Не прямое указание на Форин-офис, конечно, но нить прослеживается достаточно ясно, как лед на Неве. Очень, и очень ясно.
Я отступил на шаг. Сырость подвала вдруг показалась не просто влажностью, а ледяным дыханием далекого, туманного острова, донесшимся через тысячи верст. Не «Народное действие» было истинным врагом. Оно было лишь оружием. Топором в руках кузнеца. И кузница эта стояла не где-нибудь, а на берегах Темзы. Истинный враг дышал ненавистью к возрождающейся России, к ее будущему. Ветер дул с запада. Несло холодом, запахом пороха и сладковатым дымком «Capstan Navy Cut». Внезапно, с невероятной ясностью, я вспомнил запах табака, который распространял вокруг себя британский военный атташе Монтгомери во время нашей встречи у австрийского министра иностранных дел.