Каждое слово било точно в цель. Я чувствовал, как гнев — на себя, на Анну, на эту ситуацию — смешивается с пониманием того, что Лиза в общем права. Что эта история — слабое звено. Что Щербатов или Андерсон могут докопаться. Использовать сумасшедшую женщину, чтобы бросить тень на меня, на Комитет. Опасность была не в самом факте давней связи, а в ее уродливом финале и в том, что я допустил его.
— Не я довел ее до этого, — сказал я, вставая. — Да, я не отмахнулся от нее, как от назойливой мухи. Я поддался ее просьбе, но сразу дал понять, что наша связь окончена. — Я сжал кулаки. — Ее пытались использовать против меня. Хотели запутать, втянуть в дешевый фарс, но Анна… Она перерезала горло одному из них и выстрелила в голову другому. Так что в канал она бросилась не из-за меня. И все же я помогу ей… Ее переведут в лучшее заведение. За границу, если надо. О ней позаботятся. Это… будет исправлено.
— «Исправлено»? — Лиза горько усмехнулась. — Жизнь, сломанную твоим равнодушием и ее безумием? Ты можешь запереть ее в самой дорогой клинике Швейцарии, Алексей. Но ты не исправишь того, что уже случилось. И не вырвешь того шипа, который теперь сидит во мне. Этот шип — знание о том, что мой муж, вице-канцлер, организатор великого восстановления Империи, так легко, так беспечно переступает через души. Что для него люди — пешки. Как в твоих комитетах. Как в твоей тайной игре на Аляске…
Рейкьявик. Название, означающее «Дымная Бухта», оправдывало себя. Холодный дождь смешивался с едким дымом от сотен печей, отапливающих низкие, крытые дерном дома. Воздух вонял рыбой, дегтем, влажной шерстью и угольной пылью.
«Святая Мария», втиснутая между потрепанной норвежской шхуной и черным от пыли британским угольщиком, казалась чужеродным лебедем в стае поморников.
Иволгин стоял на квартердеке, наблюдая, как команда, под неусыпным взором Бучмы, принимает последние мешки с углем. Каждый мешок был глотком жизни для паровой машины. Глотком, купленным слишком дорого.
Они стояли в Рейкьявике второй день. Это были два дня нервного ожидания, щемящей тоски по дому и постоянного чувства, что за ними следят. Иволгин знал — следят. «Ворон» не ушел. Он маячил на внешнем рейде, за туманной пеленой, вытянутый, тускло-серый, зловещий, как гроб. Его команда даже не была отпущена на берег. «Ворон» просто ждал, притаившись, как хищник у водопоя.
— Уголь приняли, капитан, — доложил старший помощник Никитин, поднимаясь на мостик. Его лицо было серым от усталости и небритой щетины, но в глазах горел старый огонь. — Пресная вода — полные цистерны. Провиант — на три месяца, если экономить. Соль, медикаменты… все, что смогли найти в этой дыре. — Он кивнул в сторону выхода из бухты. — А тот… все там. Как привидение.
— Вижу, — отозвался Иволгин, не отводя подзорной трубы от силуэта «Ворона». — Он ждет, когда мы выйдем.
— А почему он не взял нас здесь? — спросил Никитин, понизив голос. — В порту? Не захотел скандала?
— Потому что капитан его не дурак, — резко сказал Иволгин. — В порту — свидетели. Власти. Пусть это всего лишь датчане… Захват судна под Андреевским флагом — инцидент. А в открытом море…
Он не договорил. В открытом море можно было устроить «несчастный случай». Исчезновение. Или захват «по подозрению в пиратстве». Без лишних глаз.
Капитан скользнул взглядом по набережной, где толпились зеваки — выродившиеся потомки викингов. И обратил внимание на высокого человека с головы до ног затянутого в черную кожу. Он подошел к вахтенному матросу, дежурившему у трапа. Что сказал ему.
Парень сорвал бескозырку и просемафорил ею на мостик: «Русский. Просит разрешения пройти к капитану». Иволгин махнул рукой — пропустить. Незнакомец ловко взбежал по трапу. Поднялся на квартердек. У него было жесткое обветренное лицо.
— Вы — капитан? — спросил он, ощупывая Иволгина холодными голубыми глазами.