— У нас еще есть уголь, Леонид Петрович, — наконец произнес Григорий Васильевич, его голос звучал глухо. — И ветер. И воля. Мы прорвемся.
— Прорвемся? — Горский горько усмехнулся. — Куда? В Баффиново море? Это самоубийство! Нужно поворачивать на юг! К Лабрадору! Пока не поздно! Там у нас есть шанс оторваться в прибрежных туманах, потеряться среди айсбергов…
— Юг — это отступление, — отрезал Иволгин. — Отступление от цели. Возможно, «Ворон» этого как раз и ждет. Он перережет нам путь. Нет. Только вперед. Только на север. Через пролив Дэвиса… Мы пойдем по самой кромке льда. Там, где он тоньше. Это шанс.
— Шанс⁈ — взорвался Горский. — Это не шанс, Григорий Васильевич! Это смертный приговор экипажу! Ты гонишь нас на убой, как скот! Ради чего? Ради того, чего может быть и нет⁈
В каюте повисла тяжелая пауза. Иволгин медленно обернулся. Его лицо было непроницаемым, но в глазах — ледяная буря.
— Ради выполнения приказа, штурман, — произнес он тихо, но так, что Горский невольно отступил на шаг. — Ради долга. Ради России. А кто не готов идти до конца — тот может прыгать за борт прямо сейчас. И плыть к своему «Ворону». Может, ему там место найдется.
Несколько минут они молча смотрели друг на друга — капитан и его верный штурман, связанные долгими годами совместной службы и теперь разделенные пропастью нарастающего безумия этой погони. Гнев и отчаяние боролись в глазах Горского. Потом он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в иллюминаторах.
Иволгин остался один. Он подошел к иллюминатору. За толстым, покрытым инеем стеклом плыли белые громады айсбергов, подернутые синевой. Первые вестники ледяного плена Баффинова моря. А за кормой, в серой дымке, как привязанный злобный пес, следовал «Ворон». Его упорство было страшнее открытой атаки. Оно говорило: «Ваша судьба предрешена. Вы — наши. Рано или поздно».
Он сжал кулаки. Русская Америка была еще так далеко. А льды и «Ворон», словно подвижные губки слесарных тисков, медленно сходились. Нужен был какой-то дерзкий план, который сорвет замысел капитана вражеского корабля.
В дверь капитанской каюты постучали.
Глава 3
Тишина в карете была не просто отсутствием звука. Она была предметной, гулкой, как под куполом Исаакия перед службой. Лишь скрип пересохших кожаных ремней рессор, стук колес по неровному булыжнику Невского, да мерный, убаюкивающе-гипнотический «цок-цок-цок» копыт коренника нарушали эту звенящую пустоту.
Я откинулся на жесткую кожаную спинку, пальцы машинально крутили барабан револьвера. Его тяжесть даровала чувство защищенности. За запотевшим, подрагивающим от толчков стеклом проплывали знакомые фасады — строгие ампирные линии Растрелли, мрачноватая готика Кваренги, все это в промозглых сумерках раннего петербургского вечера.
Фонари еще не зажгли, и город тонул в серой, влажной мути, словно акварель, размытая дождем. Как обычно, я возвращался поздно. Снова. Лиза… Мысль о ней, о том разговоре в детской, о ее пальцах, перебирающих шелк пеньюара, как четки отчаяния, впилась в сознание острой, неотвязной занозой.
Недосказанность между нами густела, как туман над Невой, превращаясь в непроницаемую стену. Я видел глаза жены — не гневные, не обиженные, а… пустые. Как замороженные озера в декабре. Другого эта пустота жгла бы сильнее любого упрека, но не меня… У меня было слишком много дел.
«Тук-тук-тук». Секундомер в голове, заведенный еще в кабинете, отсчитывал последние мгновения до финишной черты предстоящего спектакля. «Тук-тук». «Тук». Взрыв.
Не оглушительный грохот, а скорее глухой, сдавленный «ууухх», будто под землей лопнул гигантский нарыв. Карету не подбросило — ее схлопнуло внутрь себя, как картонный домик под сапогом. Оглушительный треск ломающегося дерева, звон тысячи осколков, острых и холодных, впившихся в бархатную обивку буквально в сантиметре от моего виска.
Крики. Нечеловеческие, перепуганные — кучер Игнат, чей-то визгливый вопль из-за угла, дикое, захлебывающееся ржание лошадей, мечущихся в панике. И запах. Густой, едкий, невыносимый — серы, сожженного дерева, пороховой гари и… крови. Дым, белесый и едкий, мгновенно заполнил пространство, щекотал горло, застилал глаза слезами.
Я не шелохнулся. Не потому, что не испугался. Испуг — это инстинкт. Но его перекрыла волна иной, куда более знакомой энергии — холодной, отточенной ярости. Сработало. Как по нотам.
Сунув револьвер за пазуху, из заранее подготовленной ниши под сиденьем, скрытой от посторонних глаз ложным днищем, моя рука нащупала знакомый, успокаивающе-тяжелый холодок усовершенствованной пашки — по сути, первого в мире пистолета-пулемета.