- Я? - удивился человек, продолжая взглядом экскурсию по кабинету. -
Я - следующий.
- Тогда заходите. - Ему указали на стул, который был такой же желтый, как и стол, и такой же исцарапанный неумолимым временем.
Человек отлепился от порога и вошел, загребая длинными слабыми руками. Опустился на стул, ссутулившись и продолжая ощупывать воздух перед собой маленькими непоседливыми глазами.
- Почему вы не вошли сразу? - спросил один из Номеров Один. - Мы уже пять минут ждем, когда вы зайдете.
- Сразу надо входить, - заметил другой Номер Один.
Следователи посмотрели друг на друга. Взаимные подозрения, на какое-то время отхлынувшие, снова сообщили о себе покалыванием в правом боку...
- Правда? - удивился человек на стуле. - Меня звали? И я не пришел?
Голос у него был сухой и тонкий; не человек говорит, а комар в обличье человека.
- Я задремал, - продолжал он. - Виновата ваша кушетка в коридоре - слишком уж уютная. Вот с ней и надо разбираться, а я только стал жертвой ее уюта.
И засмеялся, прикрывая ладонью рот, в котором было явно небогато с зубами.
- Мы вас позвали не для того, чтобы вы нам про кушетку сказки рассказывали, - сказал один из следователей.
- Про кушетку мы и сами всё знаем, - вставил другой и зачем-то пнул первого под столом.
Тот ойкнул и быстро сделал запись в своей тетрадочке. Оба следователя снова посмотрели на все еще посмеивающегося незнакомца и сказали липкими от вежливости голосами:
- Не могли бы вы назвать ваши имя и фамилию...
Человек вздрогнул:
- Нет, нет, извините... Не могу я вам назвать их, не могу...
Смех куда-то ушел из него; теперь в маленьких глазах совершенно отчетливо горел страх. Впрочем, даже когда он смеялся, до глаз этот смех не доходил. Глаза вообще не реагировали на то, что вытворяли губы, плечи, пальцы, и жили собственной жизнью.
Как ни странно, следователи на отказ назвать имя ответили вяло, без стука кулаком и других штрафных санкций.
- Хорошо, - сказали они. - Скажите просто, как вас называть.
- Да-да, конечно... - закивал посетитель, отчего широкополая шляпа потеряла равновесие и съехала. - Но только можно чем-нибудь сначала занавесить вот это окно?
- Окно? Вам мешает яркий свет? Но у нас нечем занавешивать... У вас слезятся глаза? А если вы отвернетесь от окна - просто у нас нет никакой занавески...
- Нет занавески? - вскочил с желтого стула незнакомец. - Как же... Ну хорошо, мы сделаем так...
И, сорвав с себя, как собственную тень, серый плащ, набросил его на окно. Кабинет потемнел. Прозвучал - уже спокойный, хотя все такой же сухой и тонкий голос:
- Так лучше. Фамилия моя - Калиниченко.
Странная, подозрительная фамилия была записана, причем один из следователей по ошибке внес ее в тетрадку для учета пинков.
- Кем вы, господин Калиниченко, приходитесь господину...
- Никем, абсолютно никем, - заулыбался Калиниченко.
После того как окно оказалось занавешено, посетитель стал держаться развязно, хотя временами озирался и напоминал человека, только что очнувшегося от мучительного, как изжога, сна.
- Никем? - переспросили его Номера Один. - Неужели совершенно никем?..
И посмотрели на фотографию. Что-то общее обнаруживалось с разыскиваемым. Нос, например... или не нос, а те органы, которые около носа; глаза, там... Он уверен, что у них нет общих предков? Что же он тогда здесь делает?
Калиниченко снова покосился на окно. Распятый плащ шевелился на сквозняке.
- Я... я просто знаю, кто убийца.
И снова юркнул взглядом в сторону окна.
Плащ, вздрогнув, стал падать...
- Не-ет! - взвизгнул Калиниченко, вскакивая.
Он опоздал. Первый следователь, перегнувшись через желтый прямоугольник стола, уже окольцевал его тощее запястье наручниками. Второй, подскочив к окну, гремел шпингалетами, пытаясь открыть раму. Рама поддалась, ветер последнего этажа ударил в щеки и глаза. Следователь осторожно выглянул...
Вниз убегала голая, не считая куцых островков лепнины, стена. Внизу, во внутреннем дворе, темнели мусорные баки; возле них паслась собака, казавшаяся с высоты птичьего полета тараканом. Вверх и по бокам желтела все та же стена... Впереди, рассыпавшись по холму, блестел город...
- Никого. - Следователь захлопнул окно.
- Я так и думал, - хрипло отозвался из глубин кабинета другой, возясь с извивавшимся Калиниченко.
Тот был совсем плох: шляпа спрыгнула наконец с его головы, обнаружившей незнакомство с элементарной расческой... Запрокинутое лицо было смято страхом, губы произносили какие-то жалкие деепричастия.
Налитый для него стакан он выпил резкими крупными глотками. Кадык летал вверх-вниз по худому горлу: вот-вот от него оторвется и заживет своей жизнью.
- Ну, чего вы испугались? Взрослый человек... Почему вы не хотите отвечать на наши вопросы?
- Понимаете... - Калиниченко заглатывал второй стакан. - Я... я - архитектор...
- Ну и что?
- Я - архитектор. И мне лучше всего известно, кто убийца человека, которого вы разыскиваете.
- Так кто же он?
- Да, кто? Скажите, и мы его немедленно арестуем.
- Да... - пробормотал Калиниченко. - Теперь уже не имеет значения. Мне все равно осталось...
Набрав в легкие прокуренный кабинетный воздух, выдохнул:
- Он! - И покосился на окно. Еще тише: - Он... Город.
- Убийца... город? - Брови следователей подскочили. - В каком смысле?
- В прямом. - Калиниченко вытер губы свободной от наручников рукой.
Следователи снова переглянулись:
- Скажите, господин... э-э, а вы, случайно, никогда не обращались...
- К психиатру? - Калиниченко перестал вытирать губы; взгляд замер, словно споткнувшись обо что-то. - Не только обращался, а собственной персоной лежал в психушке, правда, недолго, недолго... Я понимаю и полностью разделяю ваше недоверие. Но если вы выслушаете меня, вы поймете, что это все не бред... То есть бред, но не мой... Мой тоже, но... и отстегните, пожалуйста, эту железяку!
Поворочал кистью, сжатой наручниками, - длинные готические пальцы скривились, словно над чем-то смеялись или плакали.
Наручники разомкнулись. Калиниченко, потирая освобожденную кисть, торопливо рассказывал.
Да, он архитектор. Вымирающая профессия в нашем городе, в музей ее надо, под стекло и сигнализацию. Почему? Женщины наши рожают редко и без аппетита, население не растет, домов всем хватает; старые дома сносить запрещается, а они у нас все поголовно старые. То есть с исторической ценностью. Честно говоря, его надо было отправить в желтый дом еще тогда, когда он решил учиться на архитектора.
Но он был по уши влюблен в город. Он хотел изучать его архитектуру, безумец. Он испытывал почти физическое томление по нему... Вы улыбаетесь, господа следователи, но, хотя у вас респектабельные и приятные на вид улыбки, они здесь не совсем уместны.
Бывают загадочные разновидности любви.
Бывает любовь-выздоровление, но чаще случается любовь-болезнь. Он болел. Оказываясь на безлюдных улицах, он ласкал оштукатуренную плоть города, прижимался щекой к бедрам многоярусных колоколен, целомудренно целовал теплый мрамор китайских павильонов и турецких бань... Что? больше ничем он не прижимался - как они могли такое подумать... Его любовь к городу была чистым юношеским костром; болезнью, но болезнью светлой, с иголочками нежности, рассыпанными по телу...