Но Сывороткин не хотел ни прятаться, ни болеть. Он, напротив, прилежней, чем когда бы то ни было, сидел в конторе около телефона, даже поглядывал на него искоса, и казалось ему, что телефон должен звонить чаще, а он не звонил совсем. И было в этом молчании телефона нечто тягостное, угрожающее, почти страшное.
По району навстречу первому слуху о невероятном непослушании председателя колхоза имени Буденного пошел распространяться другой слух — о том, что Сывороткина с председателей снимают (по другим слухам, уже сняли и даже отдали под суд за саботаж) и что Сывороткин будто бы раскаялся на колхозном собрании, но было поздно.
Легко представить, как себя чувствовал сам Сывороткин, да еще около молчащего телефона. Но телефон все-таки зазвонил. Егор Васильевич услышал в трубке незнакомый, негромкий, кому-то знакомому подражающий голос, но в душевном волнении он не мог вспомнить — кому.
— Товарищ Сывороткин? — тихо, подчеркнуто членораздельно спросили у председателя.
— Сывороткин слушает.
— Вы понимаете, что вы делаете? На какой путь вы становитесь? И чем это грозит? С одной стороны — колхозу, а с другой стороны — вам, товарищ Сывороткин?
— Ну на какой, на какой путь?! — взорвался вдруг председатель. — Что вы мне все грозите? Или я о своей шкуре думаю? Деньги и колхозу нужны. Нам еще машины покупать. Нам еще комбикорма завозить, нам еще за минеральные удобрения платить, нам еще колхозников поддержать надо, нам еще… Что я их, себе, что ли, возьму? Нашему колхозу деньги нужнее, чем вашему управлению. Я же хочу как лучше. Я прошу отложить до четверга. За несколько дней урожай не погибнет. Предполагается, что в четверг начнутся дожди, а вдруг правда? Колхозные же деньги спасем. Не мои же. И труд сэкономим. И воду… Я понимаю, что вам надо свой план выполнять. Но ведь не ради же плана орошение, а ради полей. Если поля дождем польет, вы что, не рады будете, что ли? Я до четверга прошу, попробуем… рискнем… — почти уже с умоляющими нотками в голосе говорил Сывороткин. — Ну, попробуем.
— Одна попробовала… — начали было в трубке, однако не договорили известную грубоватую поговорку до конца. — Дадим воду, извольте принять. Вы меня слышите?
— Пусть приходит, а я ее не возьму, — не узнавая сам себя и тоже спокойно уже ответил председатель колхоза.
В тот же день к вечеру счетовод Шура Никитина приняла телефонограмму: «Председателю колхоза им. Буденного т. Сывороткину Е. В. явиться… к 10.00 во вторник 20 мая…»
«Ну вот, — подумал Егор Васильевич с упавшим сердцем, — там и решится вопрос о моем снятии. И как неудачно — во вторник. Подождать бы до четверга, двух дней всего лишь и не хватает».
Прочитав телефонограмму, Сывороткин положил ее в карман и пошел вдоль села к хате Петра Потаповича Кузьменки.
— Заварили мы с тобой кашу, будь он неладен, твой осколок! — сказал Егор Васильевич, здороваясь с Потапычем за руку. — А вдруг это липа — все твои дожди?
— Будь благонадежен. Сегодня всю ночь не спал. Так-то сильно, пожалуй, никогда не болело. Бури бы какой не случилось.
Тем временем хозяйка, жена Петра Потаповича, Вера Ильинична, соорудила мужикам закусить: нарезала домашнего сала и подала на стол три небольших соленых арбуза. Они хоть и с впалыми боками, сморщившиеся, словно прохудившиеся футбольные мячи (как-никак до мая долежались), но оказались, когда разрезали, с рассолом внутри, не обвялые, одним словом, арбузы что надо. И не перекисли нисколько.
— Вот что значит — погреб глубокий. Ах, хороши. Ну, Ильинична, удружила! Да в этакую-то жару…
Стаканы уже опустели к этому времени. Слово за слово мужики предались воспоминаниям детства. Чего-чего не перевоспоминали. И как, бывало, пекли жаворонков к прилету этих полевых птичек, а вместо глаз вставит стряпуха сушеные ягоды черной смородины. В одну из птах запекали копеечку — кому из семьи достанется. А кому достанется, тому проводить первую борозду. И какие были ярмарки. И стали было вспоминать, что было почем на этих ярмарках, но оказалось, что забыли и спутались. Потапыч утверждал (впрочем, после второй уж дозы), что курица стоила шесть копеек, а Сывороткин спорил, что пятиалтынный. А почем был овес за меру — забыли совсем. Потом повспоминали лошадей. Пошли тут графчики, копчики, вороные, соловые…