Он кивнул официанту и протянул руку Кофлер де Раппу.
— Итак, до завтра!
— До свидания, г-н фон Кофлер. — До свидания, доктор Ай..?
— Айбель. Симон Айбель, г-н фон Кофлер!
Сон Симона прервал неясный шум, раздиравший утро, как острыми камнями, бессвязными мелодичными криками и ревом животных. После тишины ночи они ранили ухо. К тому же вскоре на барабанные перепонки обрушились еще и церковные колокола. Симон мрачно встал, дотащился до окна и толкнул ставни. День сунул в щель косой столб света, как просовывает ногу в дверь агент по продаже стиральных машин. Каменный пол засиял ослепительно-белым светом.
На площади шумел рынок. Симон почистил зубы, ощупал языком то место, где, как ему казалось, выпала пломба, потом до ушей намылил лицо и шею и устранил при помощи острой бритвы пробивающуюся щетину там, где ее присутствие было нежелательно. Уже отдалившись от перьев, льна и конского волоса обители своих мечтаний, покинутой с сугубой неохотой, он не мог не оценить с благодарностью предупредительность Пепи: образцовый слуга оставил ему горячую воду в пузатом кувшине, накрытом вязаной грелкой.
Через полчаса чучело по имени Симон в кое-как напяленной пижаме превратилось в кокетливого д-ра Айбеля, в белоснежной рубашке, в повязанном по всем правилам галстуке, с острыми, как нож, складками на брюках и в сверкающих сапогах, понапрасну стучащегося в двери барона.
Пепи сообщил, что барон отправился еще раз поблагодарить за помощь г-на священника, с которым он вчера даже не простился толком. Потом он собирался в банк — обменять английские фунты на испанские песеты — и, наконец, в библиотеку: полистать справочники. Они, то есть г-н доктор и Пепи, свободны до обеда.
— У какого-то г-на Кофлера, — уточнил Пепи. — В смысле — обед.
На улице было так замечательно, многоцветно и громко, что Симон предложил камердинеру, говорившему наряду с многими другими языками и по-испански тоже, пройтись по рынку. В безлюдном обеденном зале они не торопясь позавтракали. Аппетит Пепи зависел не столько от физических потребностей, сколько от наличия еды, и казался неутолимым. Второй завтрак он уписывал за обе щеки точно так же, как за полтора часа до того — первый. Затем слуга и секретарь барона, который как раз расспрашивал директора библиотеки о пещерах Трепуэло вообще и поющей рыбе в частности, смешались с толпой.
Богатый шумный рынок сияющим утром ранней осени — истинная Страна Кисельных Берегов для всякого, у кого в кармане завелось немного денег. Чем меньше тебе нужно и чем меньше ты тратишь, тем неограниченнее твои возможности. Торговцы, чующие, что в кошельке у тебя кое-что есть, становятся все навязчивее, а жесты, которыми ты от них отделываешься, все величественнее. И вообще, стоит задуматься, а не лучше ли такой вот рынок настоящей Страны Кисельных Берегов, ведь, как всем известно, она окружена огромной стеной из манной каши, в которой каждый, кто хочет войти, должен проесть себе ход. Ни Симон, ни Пепи манной каши не любили. Симона слишком часто кормили ею в студенческой столовой. Пепи же манной кашей пичкала бабушка, утверждавшая, что негры от нее белеют. А на рынке достаточно съесть кусочек турецкого меда или пакетик земляных орехов.
Тугие тыквы, шелковистый лук, чеснок, белый как кость, певчие птицы и мучные черви, пурпурная свекла, салат всех видов, лотерейные билеты, гороскопы, толстокожие груши, коварно поблескивающий фиолетовый инжир, кувшины и горшки, гуси в тесных клетках, бледные куриные тушки, зеленые бобы, горох, приносимые по обету дары всех размеров и с надписями на любой вкус, яблоки, орехи, миндаль, четки, яйца, сыр, желтое-прежелтое масло, открытки, шелковые шали и подвязки, пахучие колбасы, форель, мед, свечи, горчица и керосин: природа и трудолюбие выставили на обозрение потрясенной толпе свои заветнейшие сокровища в корзинах, на прилавках, под зонтами и развевающимися навесами. И не только на обозрение: все это лежало тут же, рукой подать, такое душистое, заманчивое и близкое, и все можно было понюхать, пощупать, поторговаться, купить, а при случае даже и стянуть.
Симон и Пепи отдались на волю гомонящей толпы, то отступая в сторону, чтобы пропустить хозяйку с тяжеленными сумками, то поглаживая курчавую шерсть ожидающего своей участи барана, обнажили головы перед священником, поспешавшим домой с большим горшком айвового варенья, вляпались в давленые помидоры, но благополучно миновали кучки, оставленные крестьянскими дворняжками, сонно обнюхивающими под прилавками ноги своих повелителей и их покупателей, налетели на толстого господина, прижимавшего к груди большой кулек винограда, так что у того по рубашке потек сладкий сок, вступили в перепалку с торговкой яйцами, а между делом лакомились турецким медом и жареным арахисом. Они вели себя точь-в-точь как жители Пантикозы и крестьяне из окрестностей, хотя почти все знали, что они — двое из троих прибывших вчера чужестранцев. Подумать только: на воздушном шаре!
Только Симон собрался обратить внимание Пепи на южную грацию, с какой дама, подобная башне, несла перед ними на голове корзину, полную цветов и фруктов, как вдруг облаченная в черные шелка башня повернулась вокруг своей оси, на мгновение замерла, а потом величественно устремилась к Пепи.
— Джузеппе, маленький мой негус! — вскричала дама-башня.
— Г-жа Сампротти! — изумленно воскликнул Пепи, бросаясь в ее объятия.
Корзина с фруктами на голове у дамы, как теперь сообразил Симон, была шляпой. Черные с проседью волосы под ней обрамляли бледное полное лицо, на котором двумя устрицами в плоской вазе плавали светлые глаза. Скрытая черным шелком фигура наводила на мысли о чем-то чудовищном и невероятном, но самым притягательным все же оставалось лицо, вообще же дама была выше Симона на добрую голову. Ее своеобразный величественный лик составлялся из обширных плоскостей. Прежде всего в глаза бросался высокий просторный лоб, гладкий и безбровый, теряющийся в плетении шляпы-корзины. Словом, величественный и отрешенный лик владычицы, жрицы или провидицы. Теперь лицо светилось мягкой радостью встречи, как летняя луна, непонятно почему непринужденно проплывающая осенним утром над рыночной площадью Пантикозы.
— Это д-р Айбель, секретарь моего хозяина, г-на барона фон Кройц-Квергейма, — представил Пепи Симона. — А это — г-жа Сампротти, Саломе Сампротти, в свое время самая знаменитая предсказательница во всей Европе и в половине Америки.
— Льстец, — мягко сказала дама.
— Не станете же вы утверждать, что Пистреллина была лучше вас?
— Эта Пистреллина — просто глупая гусыня. А вы все-таки льстец.
— Да я лучше язык себе откушу! Но как вы попали в Пантикозу?
— Я могу задать вам тот же вопрос.
— Ну, мы-то летели на воздушном шаре…
— …и вдруг, ни о чем не подозревая, приземлились в Пантикозе. Чтобы узнать это, не нужно быть предсказательницей. Вся Пантикоза только и говорит, что о воздушном шаре и троих принесенных ветром путешественниках. Но я и подумать не могла, что речь идет о вас.
— Были такие минуты, когда мне очень хотелось, чтобы речь шла не обо мне, я с огромным облегчением выбрался в Пантикозе из проклятой гондолы. Эти полеты не по мне.
— Не перестаю скорбеть об этом. — С г-жой Сампротти никогда было не понять, шутит он или говорит серьезно. Лицо ее не менялось: как матовая серебряная ваза, в которой видишь собственное неясное и серое отражение. — Поговорите-ка об этом как-нибудь с этим господином.
Пепи удивленно поглядел на Симона.
— Но что привело сюда вас, сударыня? — начал он снова после неловкой паузы.
— Объяснение тут простое: мне достался по наследству дом.
Во время всего разговора г-жа Сампротти не спускала глаз с Симона. Лоб, на который набежали было морщинки, вновь разгладился. Симон скромно потупился, чувствовать на себе спокойный испытующий взгляд было довольно-таки приятно. Он проникал в Симона не причиняя боли, как скальпель опытного хирурга, пока не коснулся наконец глубоко скрытой сердцевины, которую он и сам впервые в себе почувствовал — по оказываемому ею сопротивлению. Крестьянин с квадратной фигурой, толкавший перед собой тачку, хриплым «Эй-эй!» заставил их разойтись в разные стороны.