— Должен сказать…
— Не говорите ничего! Я не люблю касаться этих вещей, но доверие за доверие: моя мать на самом деле была той самой женой герцога Сальвалюнского, что сбежала с его поваром-итальянцем. Она была необыкновенно музыкальна, а у него был чудесный голос, баритон. Это, вероятно, и решило дело. Тем не менее я — дочь герцога, рожденная на обочине между Бриндизи и Римом, но он так и не признал меня, напоминавшую ему о ненавистной герцогине. Если бы герцог увидел меня, он легко убедился бы, что я — отпрыск безобразных собой Сальвалюнов. Так или иначе, он давно умер, лежит в церкви Пафилоса под плитой паросского мрамора{133}, и оборванные ловцы губок ступают по его отталкивающей физиономии. Скромные музыкальные способности я, безусловно, унаследовала от матери, а другой дар — от Сальвалюнов, ведущих свой род непосредственно от брата Аполлония Тианского{134}. Не было, пожалуй, ни одного Сальвалюна, не отдавшего дань определенного рода занятиям. Если бы кто-нибудь сравнил меня с предками, — правда, такого рода возможность предоставлялась немногим, — он счел бы меня недоучкой. Поскольку я не прошла посвящения, которое должно быть совершено отцом и дедом. Мои возможности — лишь отблеск того величия, коего мог бы достичь мой дар. Но я все-таки горжусь достигнутым. Как в теннисе, в герметических науках{135} главное узнают не из книг, а путем тренировок с опытным партнером, это искусство, а не наука.
— Благодарю вас за доверие, оказанное и мне, Ваше Высочество.
— Будьте добры, оставьте титулы. Я не собираюсь ни докучать вам семейными сплетнями, ни превозносить себя. Синьор Сампротти был добрейшей души человек, ему я обязана гораздо большим, чем фамильные вериги, доставшиеся от отца. Мне и моему сводному брату Родольфо, отцу Теано, синьор Сампротти дал первоклассное музыкальное образование. Родольфо был многообещающим музыкальным эксцентриком, пока не умер от чахотки. Я же больше всего любила классическую музыку, но избранная мною лютня была в годы моей юности не слишком популярна, боюсь к тому же, что с ней я выглядела несколько смешно. И я все более проникалась сознанием своего другого, без сомнения, куда более редкого, дара. Во время благотворительного концерта, который давала княгиня Квадрокарати, а мне дозволено было участвовать, я неожиданно постигла глубинный смысл некоего звукового ряда, к которому прочие музыканты отнеслись как к ненужной и даже немелодичной фиоритуре{136}. Я поняла, что значение ее лежит в сфере, отличной от простого благозвучия. Пепи, разумеется, и не подозревал ни о чем подобном, когда записывал эти необычные мелодии.
— Вы хотите сказать, что это — нечто в том же роде?
— Бесспорно. Уметь бы вашему секретарю читать ноты.
— Симону?
— Вы никогда не замечали за ним ничего необычного? Вы и впрямь считаете его совершенно нормальным?
— Нормальным? Вы думаете, он сумасшедший? Признаю, иногда он довольно рассеян, но только тогда, когда, так сказать, может себе это позволить, — но он всегда надежен, осмотрителен и предан!
— Можете без долгих размышлений дать за него голову на отсечение! Но мне, вероятно, следует подготовить вас к тому, что в один прекрасный день вы его лишитесь.
Барон сел и в ужасе воззрился на Саломе Сампротти.
— Нет-нет, дорогой барон, — успокоила она. — Он не умрет. Он даже и не болен в собственном смысле слова, если вы этого боитесь. Д-р Симон Айбель, к сожалению — или к счастью? — способен переходить в другие измерения. Можете считать меня старой дурой, но я утверждаю, что секретарь ваш принадлежит более миру духов, чем людей! Разумеется, он, как положено, живет Здесь и Сейчас, но это — лишь начальная стадия некой мутации, после которой он покинет земную оболочку. Вылупится. Это процесс сам по себе совершенно естественный, предстоящий нам всем; но с ним это случится еще при жизни. И черт знает — именно что черт! — к чему это приведет.
— Симон — призрак! Ваше Высочество, за кого вы меня принимаете?
— Пожалуйста, без высочеств! Оставим духов, раз они вас шокируют. Так или иначе, а мы свидетели метаморфозы, происходящей по случайному стечению обстоятельств с вашим секретарем. Свыкнитесь же с этой мыслью! В моем собственном семействе был такой же случай, и я подозреваю, что кончилось все очень плохо. Пока это в моих силах, я буду присматривать за вашим доктором. Не давайте ему этих нот. Ускорять процесс опасно.
— Этих нот? Вы что, думаете, эти омерзительные твари…
— Омерзительные твари? Вспомните свиту Посейдона! Понятно, что поэты отдавали предпочтение наядам, нимфам и мелюзинам{137}, но обитатели водной стихии зачастую придают внешности очень мало значения. Не стану утверждать, что животные, виденные и слышанные вами в пещере, и впрямь тритоны, но как мы, люди, учим разных способных птиц повторять то, что мы им насвистываем, так, возможно, и повелители вод держали не только причудливых созданий, виденных Геродотом, Пико делла Мирандола{138} и Мегенбергом{139}, но и слепых моржей, развлекаясь их пением, — достаточно вспомнить соловьев, которых мы лишаем зрения.
— Сударыня!.. В наше-то время! — запротестовал барон.
— А не вы ли с восторгом подхватили шутливое предположение д-ра Айбеля? Я думаю, что вы с Пепи и вправду угодили в зверинец маленьких певчих Нептуна. Естественно, это должно было плохо кончиться. Бесспорно, выглядит несчастным случаем или человеческой слабостью, но вы и отдаленно не представляете себе, чего только не происходит изо дня в день под скромным обличьем необходимости! Теперь дело за нами, мы должны обратить завещание Пепи на благо человечеству. Ни в коем случае нельзя доверить его произволу непосвященных, они сделают из этой музыки сфер попурри{140} в испанском духе.
— Стало быть, вы сами?..
— К сожалению, столкнувшись с первыми серьезными трудностями, я оставила занятия пифагорейской наукой{141}. Эти головоломные математические фокусы — неподходящее занятие для женщины. Но мне знакомы трое господ, что уже много лет усердно занимаются подобными вещами. Они живут в романтическом замке в дивной местности, до которой день пути от Пантикозы. Как только вы поправитесь, мы могли бы совершить небольшую прогулку в этом направлении.
Пока они таким образом беседовали, Теано с Симоном бродили близ лачуги. Посетители, крутившиеся вокруг высокородного выздоравливающего, часто вовлекали их в дурацкие игры, причем Кофлер де Рапп старался поцеловать стойко защищавшуюся Теано, а близняшки Бларенберг и другие озабоченные дамочки гонялись за благодушествующим Симоном. На случай таких преследований Симон и Теано назначили местом встречи огромный дуб на противоположном склоне холма и стали мастерами незаметного исчезновения. Тот, кто приходил к дубу первым, забирался по достигавшим земли толстым обломленным сучьям в шелестящую крону. Можно было не опасаться, что кто-нибудь последует за ними: заросли вокруг могучего дуба были густыми, как джунгли, в них всегда можно было на несколько метров оторваться от преследователей и переждать, укрывшись за кустом, меж гигантских корней или в расщелине скалы, пока опасность не минует. Даже если кому-нибудь и удалось бы добраться до дуба и продраться сквозь частокол сучьев, снизу не было видно ничего, кроме огромного гнезда из веток, ползучих плетей, сена и мха, в которых время от времени что-то шуршало.
Лежа рядом с Теано на мягком душистом ложе и глядя в голубое небо, Симон часто вспоминал письмо родителей. У него так и чесался язык заговорить о нем с Теано, и он ласково гладил ее обращенное к солнцу лицо, а она открывала глаза и глядела на него, спрашивая, о чем он задумался. Он выдумывал отговорки, говорил, что думает о Пепи, о бароне или сравнивал возлюбленную с любимыми картинами. Она не верила, поскольку тоже любила его в эти часы, и мрачные пророчества Саломе Сампротти казались ему совершенно неправдоподобными. Старуха сама говорит, что ничего не понимает в любви, только слышала из вторых да третьих уст. Но он не мог не замечать, что его рука лежит в ее руке, как нечто постороннее. Он размышлял, чтó случится, если ему вздумается сейчас полететь, поднявшись над деревьями и холмами, к молочно-белой луне, висевшей на востоке, как круглое облачко. Ему было больно, что он настолько всему чужд, совсем не такой, как все люди, а может статься, и вообще не человек. Ему стало совершенно безразлично, как Теано будет выглядеть у плиты или с ребенком на руках. Да пусть хоть картошку в золе печет, а детенышей кормит, как кошка котят: огнедышащие кратеры и глыбы льда манили его сильнее, чем бескрайний английский газон, на котором в лучшем случае найдешь беседку из жимолости. И опять все не так. Они — брат и сестра, но принадлежат различным стихиям. Он — воздуху, она — огню. Их разделяют не тела, слившиеся на миг, чтобы зачать новую жизнь, а яростная схватка взаимоисключающих стихий: ветер раздувает пламя, пока не погибнут оба. Она — неподходящая невеста для ветра.