Ослепленные, Козимо и Виола снова окунулись в темно-зеленую тень листвы.
— Сюда.
На одном из ореховых деревьев в седловине ствола зияла глубокая рана, давным-давно оставленная чьим-то топором, — углубление в форме раковины: здесь Козимо устроил себе еще один тайник. Углубление было устлано кабаньей шкурой, тут же лежала фляжка, несколько рабочих инструментов и дудочка.
Виола сразу же растянулась на шкуре.
— Ты водил сюда других женщин?
Козимо молчал в нерешительности.
— Если не водил, ты просто не мужчина, — сказала Виола.
— Водил… Иногда…
И получил увесистую пощечину.
— Так-то ты меня ждал?
Козимо гладил покрасневшую щеку и не знал, что сказать, но Виола, казалось, снова настроилась весьма миролюбиво.
— И какие они были? Расскажи мне, какие?
— Не такие, как ты, Виола, совсем не такие.
— Откуда ты знаешь, какая я, откуда?
Теперь она стала ласковой, и Козимо совершенно терялся от этих неожиданных смен ее настроения. Он приблизился к ней. Виола вся была словно из золота и меда.
— О, Виола…
— О, Козимо…
Они познали друг друга. Он познал ее и себя самого, потому что по-настоящему он себя до этого не знал. А она познала его и самое себя, ибо хотя она и знала себя, но не так полно.
XXII
Свое первое паломничество они совершили к тому дереву, на котором крупными буквами было вырезано "Козимо, Виола" и чуть пониже «Оттимо-Массимо», причем буквы со временем настолько изменили свой цвет и вид, что уже не казались делом рук человеческих.
— Кто это побывал там, наверху? И когда?
— Это я, еще тогда. Виола растрогалась.
— А это что значит? — Она показала на слова "Отти-мо-Массимо".
— Это моя собака. Вернее, твоя. Такса.
— Тюркаре?
— Я назвал ее Оттимо-Массимо.
— Тюркаре! Как я плакала, когда уже в пути заметила, что не взяла его в карету… Расстаться навсегда с тобой мне было ничуть не жаль, но я так убивалась, что оставила таксу.
— Если бы не она, я бы тебя не нашел. Это Оттимо-Массимо учуял, что ты близко, и не успокоился, пока не разыскал тебя…
— Я его тут же узнала, едва он влетел в павильон… Все удивились: "А этот откуда взялся?" Я наклонилась, чтобы получше его разглядеть, — масть, пятна. "Так это Тюркаре! Такса, которая была у меня еще в детстве, здесь, в Омброзе!"
Козимо улыбался. Внезапно она наморщила нос.
— Оттимо-Массимо! Какое некрасивое имя! Где ты берешь такие дурацкие имена?
У Козимо сразу же сбежала улыбка с лица.
Зато для Оттимо-Массимо наступила пора безоблачного счастья. Его старое сердце, сердце верной собаки, раздираемое любовью к двум хозяевам, наконец-то обрело покой после того, как он несколько дней подряд всячески старался завлечь Виолу к ясеню на краю луга, где сидел Козимо. Он тянул ее зубами за юбку или уносил что-нибудь из ее вещей и мчался к лугу в надежде, что хозяйка побежит за ним.
— Что тебе? Куда ты меня тянешь? Тюркаре, перестань! Какая беспокойная собака!
Но самый вид таксы уже пробудил в душе Виолы воспоминания детства, тоску по Омброзе. И она немедля приказала готовиться к переселению из герцогского павильона в ее старинное родовое имение, окруженное садом с удивительными растениями. Наконец-то Виола вернулась. Для Козимо, да и для Виолы тоже, началось самое прекрасное время в жизни: она носилась по полям и дорогам на своей белой лошадке и, завидев Козимо между листвой и небом, тут же слезала с коня, взбиралась по кривому стволу и густым ветвям; она научилась передвигаться по деревьям почти с такой же легкостью, как он сам, и повсюду настигала возлюбленного.
— О Виола, не знаю, что со мной делается. Я готов взобраться невесть куда.
— Ко мне, — тихо говорила Виола, и он окончательно терял голову.
Любовь была для нее непрерывным подвигом: наслаждение переплеталось с постоянными испытаниями мужества, душевной щедрости и преданности, с напряжением всех душевных сил. Их обителью были самые непроходимые чащи ветвей, самые искривленные деревья.
— Туда! — воскликнула она, показывая на развилину у верхушки дерева, и они бросались на штурм.
Между ними начиналось состязание в ловкости, всегда заканчивавшееся объятиями. Они любили друг друга, повиснув в пустоте, опираясь на ветки или крепко уцепившись за них, и она, бросаясь к нему, словно парила в воздухе.