Но несмотря на то, что Жаку уже минуло двадцать пять лет, не одна дама замка или крестьянка так и не оказалась на его ложе. Зато слишком уж смазливого оруженосца, молодого и женственного он держал при себе. Слуги в полголоса шептались, что один раз конюх застукал сэра Жака и его оруженосца в конюшне за таким занятием, за которое могли и повесить, ибо содомия, по законам, была недопустима совершенно. Но барон молчал, хотя знал, в какой позе сношается последняя собака в его землях, поэтому молчали и другие.
Антуан иногда ловил странные взгляды Жака на себе, и смущался. Но дальше этих взглядов дело не шло. Антуан заметил, что за ним наблюдают. На крепостной стене стоял сам барон. Его лицо не выражало вообще ничего. Но взгляд барона Жоффруа был настолько пронзительный и властный, что Антуан невольно вздрогнул.
Глаза барона, беспросветно чёрные, совершенно немигающие, словно пронзающие и плоть, и дух, в этом взоре было нечто мистическо-неощутимое, к тому-же Антуан никак не мог отделаться от мысли, словно где-то уже видел этот взгляд. Но где? Ужас зашевелился между лопаток рыцаря, и тёмные пятна возле подмышек на его багровой тунике стали больше.
— Долго вы ещё будете тут совокупляться? — рыкнул Калибан, размашистой походкой подходя к тренировочному ристалищу.
— Уже освобождаем место вам, сэр. — тут-же нашёлся Жак. Калибан прищурился. Слова молодого рыцаря так двусмысленно прозвучали, что большинство толкавшихся туда-сюда латников прыснули. Калибан побагровел.
— Тебе давно уже стоит урезать язык!
— За что? — парировал Жак.
— Сам знаешь! — отрезал Калибан. — Вот тебе письмо. Езжай к Герцогу сегодня. Это не терпит отлагательств.
— Я обязан охранять леди Офелию. Супругу барона. — возразил было Жак.
— Это его приказ. — перебил Жака Калибан. Жак перевернул свиток. На нём стояла печать барона Жоффруа. Горностай и ключ. — Ты отвезёшь его к Герцогу.
Жак вздохнул. Какое-то странно чувство, которое Антуан не мог объяснить, пробежало по его спине. Словно холодок, хотя на улице стояла жара. Антуан в непреодолимом порыве обернулся, чтобы поглядеть на стену, на которой стоял барон, но его там не было. Он будто растворился.
Жак вздохнул и кивнув Антуану зашагал в сторону казармы. Чтобы не оставаться в компании Калибана и его прихлебателей, молодой человек тоже поспешил покинуть тренировочное ристалище, перед этим повесив щит и меч на деревянную стойку около перил.
Антуан обошел казарму и выйдя за внутренние ворота оказался во внешнем дворе, пространство между внутренней и внешней стеной тут составляло футов двадцать не более. Пройдя по этому коридору, Антуан оказался у свинарника. Он услышал приглушенные выкрики женщины. Затем звонкий шлепок и навстречу ему выскочила грудастая птичница, вся красная она, плача, пробежала мимо изумлённого рыцаря и хохочущих латников и скрылась за внутренними воротами.
Зайдя за свинарник Антуан обнаружил там Буера. Толстяк стоял, фыркая и отдуваясь, вся его ряса была перепачкана яичным желтком, а на камнях, которыми был вымощен коридор, валялась корзина и множество белых скорлупок. Толстая курица с сожалением разглядывала бесславно погибшие плоды своих трудов и кудахтала с возмущением в голосе.
— Тупая дура! — гневно сказал Буер. — Я хотел её на путь истинный наставлять…
— Скажи проще — ты её хотел. — саркастически отозвался Антуан. — И ещё ты обманул меня. Ты сказал, что знаком с бароном, но он на тебя и плевать не хочет, поселил на конюшне, меня хотя-бы в казарму определили.
Буер надулся и стал похож на индюка.
— Не всё в жизни так, как ты хочешь, дурачина!
— Я опаздываю на турнир. — отрезал Антуан.
— Не смеши панталоны Аббата! — раздраженно фыркнул монах. — У тебя нет ни коня, ни доспехов, ни копья, ни оруженосца. Как и денег. А ты знал, что за право участвовать в турнире, нужно заплатить взнос, две тысячи ливров?
— Ты врёшь… — неуверенно отозвался Антуан.
— Да ну? — возразил Буер. — Не веришь мне, спроси у кого угодно. Хоть бы у этого твоего приятеля, содомита Жака.
— Он не такой… — буркнул Антуан.
— А слуги говорят, что цветку девы, он предпочитает жезл юноши.
Антуан с отвращением поглядел на толстяка. Казалось, в этом служителе Господа сошлись все пороки, какие только можно себе представить.