А можно и не идти никуда. И сняв подковы просто сидеть где-нибудь, играть в шахматы, пить чай, вино, смотреть футбол и кино, и смеяться над нашими жизнями, над нашими бабками в конце концов.
–Моя тут недавно вырядилась, а я ей говорю. Неужели ты решила попытать счастье и найти кого-нибудь, кто родился в двадцать первом веке? Тогда, моя дорогая, тебе придется ждать наступления двадцать второго, чтобы этот потенциальный кавалер стал достаточно старым для твоей персоны.
Смеяться и плакать.
Смеяться и плакать.
И в конце все-таки смеяться.
Я люблю их.
И люблю нашу молодость, пусть даже кастрированную.
Люблю. Правда.
Но откуда же этот горб на моей спине, склоняющий идти туда, где в тусклом свете фонарей фосфоресцируют очертания гро…ба…ра…?
Этот страх. Не понимаю…
-Ультрачизбургер и пинту темного, пожалуйста.
Сколько я не пытался его усмирить, стул никак не хотел стоять спокойно и все время шатался. Держась за седушку я стал подпрыгивать на нем, надеясь удачно приземлиться на плиту, но в итоге чуть не перевернулся и не расшиб о поребрик голову. Осыпая итальянские железо и бетон русскими проклятиями, я повернулся в сторону бара, адресуя также претензию и уважаемому питейному заведению, ведь оно определенно было повинно в том, что мне неудобно сидеть, и обязано компенсировать неудобства.
Однако претензия тут же отпала. У бара оказалось железобетонное алиби.
В темном помещении, освещаемом лишь слабым солнечным светом, скатывающимся по черепицам крыш с одной стороны, и неоновыми логотипами пивных компаний, заполнивших холодильники с другой, пройдя фэйс контроль солнцезащитных очков, к моим глазам подступил длинный серый костюм. Не жарковато ли? Длиной и цветом костюм напоминал фонарный столб, накрытый… Белой шляпой.
Перед не ощущающим жару серым костюмом, прилипшим к стойке, появился бокал чего-то оранжевого. Содрогаясь, его рукав вцепился в тоненькую ножку. Дрожащий хищник вонзил клыки в сухожилия жертвы чуть выше копыта. Оранжевое пыталось вырваться, билось в разные стороны, но будто молнией пораженный рукав искусно балансировал.
Серый костюм плавно поворачивался в нашу сторону. Детям кажется, что облака плывут медленно, но они просто не видели этого заплыва. Его ноги, не поднимаясь ни на дюйм в воздух, скребли пол, а оранжевое билось с новой силой, негодуя, что его так долго несут.
Покончив с разворотом и, по всей ограниченной видимости, едва не покончив с собой, костюм двинулся на улицу, но идти он не мог – перед каждым шагом он содрогался, рукав выкидывал трость, и инерция, напрягаясь изо всех сил, подталкивала его вперед. Тень, скрывавшая владельца или его отсутствие, отступала, а если бы я, кретин, догадался снять темные очки, то уже бы давно лицезрел его во всей красе. Наконец, дневной свет озарил призрака. В сером костюме и белой шляпе, как канатоходец, удерживал равновесие в бокале, а другой рукой опирался на трость, высокий тщедушный старик.
Старик явно был джентльменом, потому что позволил своей трости первой спуститься с поребрика.
– Вот это да, – подбирая отвисшую челюсть сказала мама. – Господи, да ему же лет сто – не меньше! А он живой, и ползет по бару с выпивкой в руке!
Вот же старый пердун! Держу пари, она хотела закончить этим.
Пока он полз до своего кривого стола, в каком-нибудь государстве мог произойти гос. переворот, но вряд ли его это как-то волновало. Скорее он думал о том, как бы совершить поворот налево, чтобы при этом правые ребра не оказались где-то в области желудка.
– Обалдеть!
Кукловод дернул за нити, и зрители один за другим отвернулись от тарелок, бокалов, друг друга и замерли в одной точке. Некоторым повезло, и они были удостоены чести отодвинуть стулья, освобождая проход кукловоду, благодарно кивавшего пораженным. Его глаза прикрывали темные очки. Не телескопы с большими диоптриями в толстой роговой оправе, а темнокрылая бабочка, выпорхнувшая из модного Кокона Шанель. От нее по всему лицу протекали реки морщин, впадавшие в морские впадины – некогда щеки. Когда он проходил мимо нас, под левым крылом бабочки я увидел его блестящий глаз размером со шмеля. Он знал, что все смотрят на него, его зрачки заострились, и он вошел в роль. Хотя допускаю, что он последние лет двадцать не выходил из образа.