— Судьба дарит тебе жизнь! Ну! Улыбнись же, Вильгельм! Мы все так тебя ждали.
Вильгельм внял её призыву. Вытерев слезы, он улыбнулся и пошёл вслед за Кейдой и Ханной к автомобилю.
Дорогой Кейда весело болтала о разных пустяках, рассказывала о жизни в Рут-замке, и Вильгельм с охотой и благодарностью её слушал.
Вечером одиноко и пустынно было в Рут-замке; Вильгельм устраивался в новой жизни, не выходил из своих апартаментов, — Настя даже не знала, где его комнаты, — обе его дочки тоже где-то притихли в своих уголках, и только фрау Мозель в обычном ритме сновала по своим маршрутам. Впрочем, если бы кто к ней пригляделся, то заметил бы в её движениях и речи несвойственные ей нервозность и возбуждение. Она словно бы чего-то испугалась и хотела отвратить, отвести вдруг возникшую опасность.
Взбудоражена была и сама Настя. Приезд молодого барона, точно вдруг налетевший ветер, расшевелил тревогу, поднял тучу сомнений. Она не вышла на ужин, попросив фрау Мозель принести ей кофе. Лежала в кровати, читала Шиллера. И слышала, как в висках и где-то под левым плечом пульсирует кровь.
Подумала о Павле Николаевиче. И когда фрау Мозель принесла кофе, горячими губами припала ей к уху, спросила: «Вильгельм знает... о Соболеве?» И та громко, никого не опасаясь, ответила: «Да, да, — конечно, он знает!» И потом тише, с радостной улыбкой: «Он и спрятал его у нас в Рут-замке».
Настя успокоилась, принялась за кофе. Однако тревога за собственную судьбу не проходила. Всего не предугадать, неожиданностей слишком много, и они могут резко изменить ситуацию. Вдруг Пряхин скажет: «бежать!» — куда они подадутся?
Посмотрела на ящик под зеркалом: документы в порядке, они теперь в полном порядке. Если бежать, так через Швейцарию. Там другой режим, менее строгий. Из Цюриха ночью на рапиде — скоростном поезде — в Милан, а там фашисты, они любят героев-немцев... Да, конечно, власть в Италии строгая, немецкий язык там в чести, и Рыцарский крест на груди Насти — крепкая защита, но частые проверки им ни к чему. Не лучше ли по Германии пробираться к дому?
Настя лежала на своей роскошной, увитой золотыми вензелями кровати. В окна к ней глядела тёмная, усыпанная звёздами ночь, со стороны Боденского озера в полурастворённые ставни густо валил дух осенней прохлады. Незримо и неслышно приближалась осень и сюда, на юг континента. А в Москве теперь холодно, и, может быть, идёт дождь, — там осенние дожди не редкость. Как теперь мама, в какое одеяло кутается — в шерстяное, а, может, уж и в ватное, на даче ли или в уютной московской квартире, выходящей окнами на Киевский вокзал? Мама, мама... Прости меня, родная, за муки и тревоги, не властна я изменить судьбу, и весточку тебе послать не могу. И, может быть, долго ещё суждено мне держать тебя в неведении.
Она смотрела, как звёзды мигают и будто бы движутся в весёлом хороводе, и думы её невольно переносились на тех, кто томится рядом, в ацеровских блоках. Может быть, они так же вот, как она в эту минуту, думают о матерях, женах, детях. Фрау Мозель сказала, что Ацер готовит их на продажу: Америка даст ему за них миллиард долларов, и он станет очень богатым человеком».
На продажу? Как это — продавать людей? В наше время, и кому — Америке? Но она воюет с Германией...
Это ещё одна загадка хозяина Боденского замка. Настя приходила в отчаяние от своего бессилия проникнуть в тайны замыслов Ацера. Она будто наяву слышала его кошачьи шаги в темноте, ей и во сне мерещились крадущийся силуэт долговязой фигуры и документы, с такой поспешностью раздобытые на её имя, и с удивительной легкостью назначенная ей почти фантастическая зарплата... Всё было неестественным, нелогичным и непонятным для малоопытной девицы из другого мира.
А Мишин-Винт? По всем законам он — их начальник, ему решать, где жить и что делать Пряхину и ей, Насте, но этому человеку она просто не верила.
Вспоминала каменную физиономию Ацера в тот момент, когда она читала телеграмму от Вильгельма. Полковник уехал, исчез, как исчезает тень при свете солнца. И не звонил потом вечером и, как сказала фрау Мозель, не был на ужине.
Возвращение Вильгельма повергло его в состояние шока. Но почему? Ведь они братья!
Под грузом этих вопросов и сомнений Настя с трудом засыпала.
Прошёл месяц с того дня, когда с фронта вернулся искалеченный Вильгельм. Он редко показывался на людях, его почти не видели за обеденным столом в Рыцарском зале, — если он там и появлялся, то ни с кем не заговаривал, а лишь сухо отвечал на вопросы Ацера, который делал вид, что ничего не произошло, и жизнь в Рут-замке и вокруг него течёт по-прежнему.
Подходил к концу 1943 год, огненный вал войны теперь катился только в одну сторону — на запад, опаляя Германию, теперь и самый глухой обыватель-немец чувствовал занесённый над своей головой меч возмездия.
Смех и радость стали дефицитом, застолья собирались всё реже, и общение в тесных дружеских компаниях всё больше напоминало поминки.
У Вильгельма были серьёзные причины для тихого глухого пьянства; разрушена его собственная жизнь, и на глазах рушилась вся жизнь Германии.
И только Ацер почему-то всё больше оживлялся, становился смелым и уверенным.
С наступлением зимы Кейду стали приглашать в лагерь, и специально для неё была налажена транспортная служба. Работала она надёжно, безупречно; у подъезда Рут-замка её постоянно ждал автомобиль с шофёром, на озере у баронского причала — катер с мотористом, а на швейцарском берегу, во владениях Ацера, — автомобиль, и тоже с шофёром.
Ранней осенью Кейда редко пользовалась этим маршрутом — один-два раза в неделю, все остальные дни каталась на лошади. Но погода портилась, частенько шли дожди и постепенно холодало. В такие дни Кейда подолгу примеряла одежду, ладила причёску и, если находила себя неотразимо красивой, кивала Анчару:
— Поехали!
Поездка в одну сторону занимала чуть больше часа и, естественно, в другую — столько же; для Кейды это были восхитительные прогулки, приносившие каждый раз новые впечатления.
Близкими друзьями стали для неё оба шофёра и моторист катера. Шофёр рут-замковский — пожилой рыжий немец с постоянной улыбкой под усами — Курт Вернер. Его ранило в правую ногу в первые месяцы войны, нога не гнулась и была много короче левой. Ходил он, сильно припадая на правую сторону. Шофёр со швейцарского берега — Казимир Штучка, пожилой поляк, близкий человек Ацера. В оные времена он был кучером и возил всех швейцарских Функов.
Моторист — пятнадцатилетний подросток Ганс, откровенно признававшийся, что очень боится, как бы его не послали на фронт.
Все они успели привязаться к юной баронессе, и все трое выказывали к ней своё особое расположение.
Курт Вернер пытался шутить, — грубовато, по-немецки:
— Когда я вижу вас, моя короткая нога становится длиннее и я перестаю хромать.
При этом он громко смеялся и хлопал ладонью по негнущейся ноге.
— Она у меня ничего не чувствует, как деревянная!
Казимир Штучка, встречая Кейду, ничего не говорил, но глаза его воспламенялись жёлтым огнём, как у волка он становился моложе.
А моторист Ганс надувал малиновые губы, капризно выговаривал:
— Я вас ждал, ждал...
Два часа общения с ними заменяли Кейде газеты и были немножко театром и даже цирком.
Нравились ей эти люди, но ещё больше нравился Вильгельм, — и не столько как мужчина, а как близкий, в чём-то даже родственный человек. Здесь, в Рут-замке, во время их прощания, он раскрыл перед ней свою душу, рассказал о семейных секретах, и всякая ненависть к нему испарилась, она вдруг почувствовала духовную близость с ним, потому что всё, что он говорил, было ей понятно и созвучно её взглядам на многие вещи.