— Русский не может быть приятелем немецкому генералу Русский должен знать своё место.
Она прошла в переднюю часть комнаты и опустилась в кресло.
На дворе поднялся ветер, и каштан, заглядывавший ветками в окно, заметался, забился листвой о стёкла. Генерал, бросивший на ходу: «Простите!», стремительно вышел из дома. Узнали его? — спросил Пряхин, едва дверь закрылась.
— Нет, но лицо знакомо. Где-то его видела.
— Генерал фон Линц. Пленный. Помните, я от партизан его привез?
— Да, вспомнила. Теперь вспомнила.
— Масон! Состоит в ложе... вместе с Ацером и, кажется, о вас ничего не знает. Дурачьте его и дальше... И всех дурачьте. Всех! — слышите, сержант! Даже Ацера. Даже Мишина-Винта! Пусть думают что хотят. — Ясно?
Кейда кивнула. Как раз в этот момент вошёл генерал.
— Закрепил самолёт, а то ветер поломает крылья. Тогда с ним, чёртом, не рассчитаться.
— С кем? — спросил Пряхин.
— А с ним же — Ацером. Самолёт-то был мой, да недавно двигатель новый поставил, шасси заменил, приборы новые, — всё за деньги Ацера. И что уж там моего осталось?
Пряхин хотел заварить чай, но генерал решительно поднялся:
— Лететь надо. Скоро дождь зарядит. Баронесса, хотите со мной прокатиться?
— Хочу! — поднялась и Кейда.
Они вышли вслед за метнувшимся к двери Анчаром.
Пока генерал прилаживал на плечах Кейды ремни, пёс сидел спокойно, но как только всё было закончено, Анчар прыгнул в кабину и плотно улегся на коленях Кейды. Она обняла его,
— Не волнуйся, все будет хорошо, я с тобой.
Порывы ветра ударяли по крыльям, самолёт дрожал, как в лихорадке. Генерал, развернувшись на сто восемьдесят градусов, поставил машину навстречу ветру и пошёл на взлёт. Был тот самый неуловимый простым взглядом момент, когда день встречается с ночью: солнце скатилось за холмы, сумрак сгустился, и на небе обрадовано засветились первые звёзды. Со стороны ацеровского замка тяжело и зловеще выползала иссиня-чёрная туча. Левый бок её золотили лучи тонувшего в горах солнца, и оттого она казалась почти живым таинственным существом. Из чрева тучи ударила молния, она, как кривая сабля, резанула по макушке горы, и гора будто бы согнулась, стала ниже.
Генерал повернулся к Кейде, кивнул ей и как-то не по-людски осклабился.
Это был опытный лётчик, воздушный боец, — он знал, что надо делать в этой опасной грозовой обстановке. Самолёт резко пошёл на снижение и уже через минуту катил по мокрому полю другого домашнего аэродрома, — его собственного, фон Линца.
Закончили пробежку, свернули к ангару, но налетел ветер, и машина зачертила крылом по земле, мотор захлебнулся. Тут же ударил новый разряд молнии, — самолёт швырнуло к воротам.
Фон Линц, а за ним и Кейда выпрыгнули из кабин, схватились за концы крыльев, стали заводить машину в ангар. С головы Кейды сорвало шапочку, дождь валил сплошным потоком, будто небеса разверзлись.
Кое-как затолкали самолёт под крышу, генерал закрыл ворота ангара, схватил Кейду за руку, и они вбежали в дом. Тут было светло, тепло, а за стеклянными дверями маячили головки детей, слышался голос женщины.
— Дядя, дядя! — кинулись навстречу Линцу четыре малыша — две девочки и два мальчика. Кейда, удерживая возле ноги Анчара, кивнула старой женщине, встретившей их, и перевела Восхищённый взгляд на детей-херувимчиков. Девочкам было по четыре-пять лет, и одеты они одинаково, и розовые бантики в волосах; мальчики чуть старше — семи-восьми лет — и тоже одеты чистенько, словно на праздник, и в одинаковые костюмчики. «Они — близнецы. И девочки, и мальчики — близнецы».
Она стояла возле двери, и с неё, и с Анчара лилась на ковёр вода. И Кейда, смущаясь, не знала, что делать. На выручку пришёл генерал:
— Мама! Это баронесса Функ. Кейда Функ. Дай ей полотенце, одежду и проводи в ванную.
Анчар, понимая неловкость своего положения, скромно улёгся на ковре у двери. Кейда пошла в ванную комнату и более часа приводила себя в порядок.
Мать генерала, назвавшаяся фрау Кристи, принесла Кейде шёлковый халат с белым воротничком и пригласила в соседнюю комнату, где за столом сидели все Линцы: генерал, переодевшийся в домашнее платье, и его малолетние племянники. Да, это были дети его недавно погибшего брага. Мать их, страдавшая болезнью сердца, не выдержала страшного известия. Сирот взял на воспитание Ахим фон Линц, уволенный примерно в то же время из армии за то, что в боях под Ленинградом, будучи командиром авиационной дивизии, попал в плен к русским. Гитлер чтил его как аса и выменял на русского генерала, но потом, узнав какие-то подробности, рассвирепел и уволил из армии без пенсии и пособия.
Стол был овальной формы, все Линцы сидели просторно, и фрау Кристи показала на стул рядом с генералом. Кейда машинально взяла в руку вилку, в другую нож и, оглядывая детей, похожих на цветочки, улыбнулась, чуть заметно кивнула им, словно говоря: «Я очень рада знакомству с вами, мы будем друзьями, верно?» Дети тоже отвечали улыбкой, но какой-то печальной, не детской, и Кейда заметила это, и вдруг заметила, что они бледны, худы, и глаза их грустны. Потом она обратила взгляд на тарелки. На каждой из них, и на её тоже, была положена запечённая картофелина, а на тарелках хозяина и фрау Кристи — по половинке. Не было ни хлеба, ни соуса, ни овощей.
Кейда, однако, сделала вид, что ничто её не смущает, — неторопливо нарезала картофель на мелкие кусочки.
— Простите, фрейлейн, — сказал фон Линц, — вот такой у нас стол.
Кейда ничего не ответила, она лишь ниже склонилась над тарелкой, сосредоточенно ела. Много месяцев она жила в Германии, слышала не однажды, что немцы в тылу голодали и что район Боденских Альп страдает особенно жестоко, но в лицо она голод ещё не видела. И вдруг, — в доме Линца, боевого лётчика, генерала...
Из хрустального, серебром отороченного кувшина фрау Кристи разливала бледно-розовую воду. Она оказалась подслащённой, но вкуса сахара Кейда не почувствовала, и никакого запаха влага не издавала. Это была вода с сахарином, производившимся в Германии для бедных и голодающих. Дети пили охотно, не без удовольствия и всё время поглядывали на Кейду, словно спрашивая, — ну, как, — нравится наша еда?
После ужина детей повели спать, и генерал с Кейдой остались одни. И долго молчали. И даже ради этикета генерал не сразу заговорил с гостьей, а некоторое время в тягостном раздумье смотрел куда-то в сторону, но потом резко вскинул голову.
— Да, любезная фрейлейн, так мы живём, и выхода из своего дикого положения я не нахожу.
— Вам бы работать. Вы не пробовали?
— Что толку в работе! В армии ещё пока кормят, но из армии меня Гитлер уволил. Внял какой-то клевете, уж какой — неведомо, а только ясное дело: напраслину возвели. А тут... ну какая тут работа? Ацер содержания не даёт, а в другом каком месте — что толку? У вас люди работают, а плату за труд и им не дают. Вы ведь знаете, конечно, ваши тоже голодают.
Генерал распалялся в разговоре, всё больше входил в раж.
— Один только Вольфсон живёт припеваючи. Да Ацер, ваш кузен, тоже. Остальные бедствуют. Довоевались.
— Мне говорили, когда у нас была Украина, хлеб и масло, и сало свиное везли оттуда.
— Было, да всё сплыло. На беду и брат мой на фронте погиб, и жена его померла. Всё как-то вдруг на меня свалилось.
Он сделал над собой усилие, расправил плечи. Глаза его сузились, потемнели.
Моя стихия — бой, атака, и всегда победа. Но здесь... судьбе угодно меня унизить. Даже Ацер, эта тыловая крыса, загнал меня в угол. Мой дом заложен, как и ваш замок, помощи ниоткуда нет, я в отчаянии... И — простите: зачем я вам жалуюсь! Веду себя, как слизняк, неблагородно, чёрт побери! Он вдруг поднялся и отошёл к шкафу, на открытой дверце которого висел его мокрый китель. На нём матовым серебром светились два железных креста и ещё три каких-то ордена. Кейда подошла к нему, коснулась рукой плеча.
— Мы с вами фронтовики, кавалеры боевых орденов. Я помогу вам, если позволите.
— Помощи не приму, а вот если дадите работу...
— Кажется, ваш брат до войны был лесничим?