— Приехали, соня, просыпайся!
— Я не сплю, а мечтаю.
— Значит, проснитесь, мечты, — развеселился Стас.
…И куда человек спешит? Бегает, суетится, копит, тратит, приобретает, разбазаривает, водит за нос других и обманывается сам — гоняется за фантомами. И невдомек этому венцу природы, беззащитному, как голая улитка, что настоящая жизнь — не безумная гонка, а безмятежный покой. Когда душа поет и плачет от блаженства, а тело тает от истомы, когда жадные языки жарко лижут поленья, и обгорелые лентяи вспыхивают страстью, когда уши нежит шепот, а кожу дрожащие пальцы — вот, что такое жизнь, и только такие минуты зовутся счастьем.
— Корецкий, нам пора выдвигаться обратно, — опомнилась утопистка от наивных мечтаний.
— Нет.
— Да, — она развернулась к мужу лицом, оперлась на локоть и уставилась на умиротворенную физиономию. Густые взъерошенные волосы, умный лоб, прямой нос, упрямый подбородок с ямкой, губы, которые умеют пользоваться властью. Не меняя положения тела, он вдруг крепко обнял ее правой рукой и опрокинул на себя.
— Конечно, поедем, — шепнул в ухо, — попозже, через пару-тройку часов.
…Они любили друг друга медленно, как муж и жена, и жадно, как любовники перед разлукой. Огонь в камине угас, только в серой золе лениво содрогались красным черные угли. В большой комнате стало темно.
— Стасик, — опомнилась первой Кристина и вскочила на ноги, — мы совсем с ума сошли! Сейчас, наверное, уже девять, а мне завтра подниматься в шесть.
— Вот она, суровая необходимость, — вздохнул Стас. — Не успеешь разнежиться в любви и покое, как тебя снова будоражат тычками да пинками. Одна отрада, что ты Стасиком меня обозвала. Это, безусловно, слащаво, но мило, — он обернулся клетчатым пледом на манер римского патриция и подошел к уже одетой жене. — Может быть, любишь меня?
— Может быть, — улыбнулась она, — одевайся.
— А звезды?
— В пути.
— А ужин?
— Дома.
— А я говорил, что люблю одну рыжую зазнайку?
— Корецкий, ты крадешь время.
— Говорил?
— Да, — устоять перед обаянием этого настырного было невозможно.
— Я хочу сейчас кое в чем признаться, — что-то в его голосе советовало помолчать, и Кристина последовала этому совету. Корецкий подошел вплотную, бережно обхватил ее лицо ладонями и тихо признался. — Я люблю тебя, Криська. Ты прости меня, бестолкового, если когда-нибудь хамил или обижал, — потом прижал к себе, шерстяной плед на его правом плече кололся и пахнул их телами. — Знаешь, есть много глупостей, из-за которых я мог бы кусать себе локти, но самая большая — та, что слишком мало дал тебе в этой жизни. Обещаю… — Стас запнулся и внезапно, молча, начал заваливаться на жену. Его тело в секунду стало слишком тяжелым, чтобы другому выдержать такую тяжесть.
И она не выдержала, рухнув на дощатый пол вместе с этим невыносимо тяжелым телом…
На седьмой день после похорон Корецкого позвонил Вениамин.
— Добрый вечер!
— Привет.
— Тебя невозможно застать дома.
— Да.
— Помощь нужна?
— Нет.
— Как чувствуешь себя?
— Хорошо. Веня, ты извини, но я минуту назад переступила порог и очень устала. У тебя что-то срочное?
— Не знаю, — а потом, как обухом по голове. — Оли больше нет.
— Какой Оли? — растерялась она. — И что значит нет?
— Хлопушиной. Она умерла.
— Когда? Она же была на похоронах Стаса!
— Пять дней назад.
— А почему ты не позвонил раньше?
— Ты только что схоронила мужа, я не мог.
— Господи, ну почему, почему?! — не выдержала Кристина. — Почему они от нас уходят? Молодые, красивые, талантливые… Почему именно они, скажи? — ее душили слезы, дико разболелся затылок, захотелось напиться, выкричаться, забыться мертвецким сном и спать без просыпу год, два, а лучше не просыпаться вовсе.
— Ты поплачь, если хочешь.
— Не могу, не плачется. Подожди минутку, — положила трубку, умылась холодной водой, налила полстакана водки, закурила, — алло!