Выходной прошел сонно и лениво. Повалялась с книжкой на диване, пересмотрела «новости» на всех каналах, понежилась в ванне. Не высовывала на улицу нос даже за хлебом. А около девяти вечера позвонила мать.
— Как дела, дорогая? Чем занимаешься? — ее голос был истлевшим, как потравленный тлей лист.
— Привет, мам! Нормально, ничем. А ты почему такая? Что-то случилось?
— У меня тоже все нормально, — ответила Мария Павловна после легкой заминки, — просто скучаю. Мы с тобой очень редко видимся, детка.
— Я не бездельничаю, мама, работаю. И, позволь тебе заметить, давно уже взрослая, отвыкла цепляться за твою юбку.
— Да ты никогда и не цеплялась, — не обиделась на хамоватую реплику мать, — с детства была самостоятельной, — с каждой фразой ее голос нравился Кристине все меньше. — Хорошо, доченька, спокойной ночи! И прости, если что не так сказала.
— Мам!
— Да?
— У тебя, правда, все нормально?
— Не волнуйся, все хорошо. Доброй ночи, милая!
— Я, может, заскочу к вам на днях.
— Спасибо, буду очень рада, — Мария Павловна положила трубку. Кристина прикинула в уме: они с матерью не виделись почти полгода. Бесчувственная дочка достала ежедневник и в четверге следующей недели сделала пометку: мать, после работы.
… Она шла по узким мосткам через болото, крепко прижимая к груди маленького ребенка, мальчика. Деревянный настил шатался, под ногами зияли огромные щели, из прогнивших досок торчали ржавые гвозди. Болотная жижа вокруг вспучивалась и булькала, выпуская газы, как будто страдала несварением той дряни, которую поглотила. Малыш вцепился в шею пухлыми ручонками, как клещ, ввинчиваясь в лицо кудрявой головкой. А вдоль мостков, до самого конца выстроился почетный змеиный караул. Живая, извивающаяся, бесконечная, зеркально отраженная буква «Г» по обе стороны мостков шипела, угрожала жалами и норовила цапнуть. Страха не было. Минутный ужас быстро сменился бесшабашным интересом к мрачному пейзажу. Эта безрассудная веселость, видно, здорово разозлила гадов, и они бешено задергались в конвульсиях, заплевались раздвоенными языками. Но бессильные «плевки» не достигали цели, и скорее походили на безобидные детские дразнилки, чем на смертельную угрозу. Она хотела плюнуть одной кобре в холодные, пустые бельма, но помешал малыш, теплой удавкой обхвативший шею. Впереди показался берег, к которому стремился змеиный соблазн. Ускользающая добыча ускорила шаг, крепче обнимая ребенка. Внезапно подступил страх: всякому известно, что самый трудный шаг — последний, когда человек, обрадованный близостью цели, запросто может споткнуться. Вдруг чей-то голос шепнул в ухо: «Не бойся! Не будешь оглядываться, крутить головой и глазеть по сторонам — прорвешься». И она послушно потопала вперед, застывшая и прямая, точно проглотила аршин, только ноги двигались сами собой. До берега оставалась пара шагов, она занесла ногу, чтобы сделать предпоследний, и тут одна из гадин молниеносно бросила свою плоскую голову вперед и ужалила мальчика в розовое ушко. Ребенок закричал так пронзительно и звонко, что стали рваться барабанные перепонки. Она соскочила с последней доски и рухнула с орущим малышом на спасительную твердь. А мальчуган заходился от крика, из крохотной ранки капнула кровь. Она наклонилась высосать яд и…
Будильник показывал шесть. Очумевшая от мерзкого сна Кристина протянула руку к надрывающемуся телефону.
— Алло!
— Доброе утро! Прости, ради Бога, что звоню в такую рань, но мама говорила, ты в это время обычно уже на ногах.
— Все нормально, Петр Сергеич, — под ложечкой противно заныло. — Что случилось?
— Только не волнуйся, пожалуйста. Маму положили в больницу. Она не разрешала тебе звонить, не хотела беспокоить. Но я считаю, что ты должна об этом знать. Маму положили в больницу, — зарядил он одно и тоже. — Я подумал, может, ты захочешь ее навестить.
— Когда?
— Что — когда?
— Положили когда? Я вчера вечером говорила с ней по телефону.
— Ночью.
— Что с ней?
— Аппендицит.
У Кристины отлегло от сердца: операция проще пареной репы, каждый третий ходит с резаным внизу животом.
— В какой она больнице?
— Восемьдесят первой.