— А вы знаете, где мой дом?
Старший следователь только улыбнулся наивному вопросу.
— Спасибо за сережку, — Кристина открыла дверцу «Жигулей». — Всего хорошего!
— Вам спасибо.
— А мне-то за что?
— За вечер и за мужество, с которым меня терпели.
— А у вас здоровое чувство юмора, — похвалила законника гражданка. — Спокойной ночи!
— Я провожу вас до двери.
— Это ни к чему. Смерти бояться, так и на свете не жить. А у нас здесь место тихое: не то, что бандитов — ментов не найти. Извините, — смутилась она, сообразив, кому говорит.
— Кто легко верит, легко и пропадает, — серьезно возразил сыщик.
— Я не пропаду, пока! — и хлопнула дверцей с другой стороны.
В подъезде никого, тихо, горит свет. Почтовые ящики с замочками, у порога коврик, постеленный дворничихой Людой, стены без росписи и не загаженный пол. Дом кооперативный, за метры народ платил свои кровные, поэтому чистоту и порядок здесь ценили.
Лифт не работал. Потыкав несколько раз кнопку, Кристина чертыхнулась и двинула по лестнице вверх. С каждым пролетом страх уходил, и на пятом девушка остановилась передохнуть. Сама собой рука потянулась к бархатной черной коробочке в сумке. «Какой же молодец этот Кирилл Жигунов! — погладила пальцем золотой листок. — Все-таки…
— Тихо, кисуля, — раздался сбоку хриплый голос, и что-то острое воткнулось в бок. — Не вопить, не то пришью, как мама пуговицу.
Коробочка юркнула в карман, ноги приросли к цементному полу — туда же бухнуло и сердце, во рту появилась горечь, в желудке — тошнота. «Господи, да откуда он взялся?! Никого же не было, ни души!» Мысли лихорадочно скакали, не зная, на чем остановиться: бежать, звать на помощь или застыть послушным столбом?
— Умница, хорошая девочка. Дай-ка сумочку, чтобы хилять не тяжело. — вкрадчиво хрипел сзади невидимый ублюдок.
Она послушно отдала сумку.
— Кошелек пустой, там только мелочь и проездной.
— Не гони пургу, кисуля! — этот смешок морозил кровь. — Такая, как ты, не бывает без табаку.
— Что вам нужно? — вопрос, конечно, идиотский, но растягивает время.
— Щас узнаешь, пошли. И без фокусов, — дохнул вонью хрипатый, — иначе мама дочку не увидит.
— Куда — пошли? — голова звенела пустотой, ноги подкашивались, и Кристина схватилась за перила.
— Наверх, кисуля. — квакнул в ухо хриплый. — Послушаешь дядю — останешься жить.
Она еле сдерживалась, чтобы не завыть от ужаса и не треснуть себя по тупой башке. «Какого черта стала в позу? Была бы сейчас дома, в теплой постели — и горя не знала. Идиотка самонадеянная!» Как ни странно, но злость вернула силы и прочистила мозги. А возвращенная на место голова выдала четкую команду: пока будь послушной.
Поднялись на последний этаж. Знакомая дверь — коричневый дерматин набивал отец, истертая пальцами кнопка звонка, в нижнем левом углу паутина с дохлой мухой. Кристина напряглась.
— Не рыпайся, киса! — перед глазами сверкнуло лезвие ножа. — Я не шучу. Топай ножками дальше.
— Дальше — чердак.
— А нам как раз туда, — ухмыльнулся хрипатый и показал, наконец, свою рожу. Мясистую, угреватую, с металлическими коронками и длинным хрящеватым носом — серую и морщинистую, точно использованная туалетная бумага. — Пойдем, крошка, порезвимся.
— Чердак закрыт, — злорадно доложила «крошка».
— Не твоя забота! — ощерился выродок и чем-то ткнул в замочную щель. Большой навесной замок звякнул, тяжелая дверь открылась. — Прошу, мадам! — она резко развернулась и наткнулась на нож. — Без фокусов, кисуля!
…Насиловал молча, остервенело, гнилью дыша в лицо. Любимый рыжий мех елозил по доскам, собирая мусор, рядом прошмыгнула крыса, девушка чуть не закричала от омерзения. И вспомнила, наконец, чья она дочь. Рука легко скользнула в карман, пальцы нащупали коробочку — острый стерженек больно уколол ладонь, но отцовский подарок давал надежду, что этот кошмар сейчас закончится. Через несколько секунд хрипатый урод застонал и содрогнулся.
— Вот и умница! — похвалил он, тяжело дыша. — Щас передохнем и по-новой. А ты — сладкая, не оторваться, — плотоядно хохотнул в лицо.
Ворот черной куртки распахнулся, обнажив шею с набухшими венами. Дочка улыбнулась хирургу-отцу, протянула руку к жадно пульсирующей толстой артерии и с силой полоснула золотым стерженьком по дряблой коже…
Ее рвало больше часа. До судорог, до желчи, до боли. Еще час стояла под горячим душем, с ожесточением намыливая лицо и скользкое тело, покрытое гусиной кожей. И никак не могла согреться: колотил озноб, а розовая вода, стекая в дырку, не бледнела — темнела и вызывала новые спазмы в желудке.