— Нет, — слушательница терпеливо ждала, когда рассказчица, наконец, доберется до гостя, выпущенного отсюда меньше получаса назад.
— Короче, войну я провела в Москве, а потом, в сорок пятом, пошла учиться. Закончила вечернюю десятилетку, институт. Я ведь врач, всю жизнь на «Скорой» проработала. Москву знаю, как свои пять пальцев, откуда только ни вызывали — всю изъездила. Там же встретила хорошего человека, замуж вышла. Дима — поздний ребенок и очень долгожданный, родила я его в тридцать пять. Представляете, до сих пор не могу говорить о сыне в прошедшем времени, — горько улыбнулась она.
— А этот человек, который сейчас ушел, служил с вашим сыном в Афганистане? — почтальонша подцепила чайной ложкой рубиновую вишню и с интересом на нее уставилась.
— Да вы кушайте, милая, — ласково подбодрила хозяйка, — поглядом сыт не будешь.
— Вкусно, — похвалила лакомка, проглотив ягодку.
— Простите, вас как зовут?
— Кристина.
Белое облачко одобрительно колыхнулось.
— Так вот, Кристина, мальчики появились на свет в одном роддоме, а с мамой Стасика мы лежали на соседних койках. И как-то очень сблизились, не смотря на разницу в возрасте, а потом и подружились. По возможности отмечали вместе дни рождения детей, и ребят старались привязать друг к другу. Одному ведь в этом мире трудно, вы согласны со мной?
— Да, — не моргнула глазом лгунья.
— Леночка с семьей сначала жила в Кузьминках, позже им дали хорошую квартиру в центре, но мы не переставали общаться. У взрослых дружба от перемены места не зависит. Когда Лена погибла, Стасик провел неделю у нас, потом бабушка увезла его в Сибирь, но мы с ними переписывались, не теряли отношений. Дима как-то туда съездил, Стасик на лето приезжал к отцу в Москву — друг друга не забывали. А когда Стас вернулся, мальчики сблизились еще больше, прямо не разлей вода. Мой Дима ведь тоже учился на художника, как и Стас. Только некому его было отмазать от армии, но тут уж, как говорится, каждому свое, — Евгения Захаровна отхлебнула давно остывший чай. — Когда прислали то, что осталось от сына, Стас не отходил от меня ни на шаг. А потом сказал, что, если я не против, он будет всегда маячить у меня перед глазами. Так и заявил, — улыбнулась сквозь слезы старушка, — буду маячить у вас перед глазами за двоих. А хотите, я покажу вам семейный альбом?
— В другой раз, если можно, — мягко отказалась почтальонша. — Мне, правда, уже нужно идти, я не всю пенсию разнесла.
— Да-да, милая, конечно, — опомнилась словоохотливая хозяйка, — извините, что вас заболтала. Одиночество развязывает язык перед хорошим человеком.
«Идиотка безмозглая! — ругал себя «хороший человек», входя в арку двора. — Какого черта врала Корецкому? И как теперь выпутаться из этой дурацкой ситуации? Наоборот, надо было всю правду выложить, а заодно проверить на вшивость, что для него важнее: я или мой статус. И сюрприз теперь, естественно, накроется медным тазом, кому охота делать что-то приятное врунье? Гордость — это, конечно, плюс, но гордыня — уже минус. Дьявол гордился, да с неба свалился, а я, похоже, вляпалась похуже». Дальнейшее произошло в секунды, она даже толком понять ничего не успела. Сзади вдруг послышался топот, пробегающий парень резко дернул сумку, другой, слева, чем-то пшикнул в лицо, впереди выскочила знакомая машина, завизжали тормоза и все погрузилось в черноту…
Очнулась на чем-то жестковатом, тошнило, разламывалась голова, страшно хотелось пить. Жертва налета открыла глаза, на нее таращился перепуганный Стас.
— Слава Богу, я уж думал, не оклемаешься, в больницу придется везти.
— Сумка где? — непутевая почтальонша старалась говорить независимо и строго, но вышло жалкое нечленораздельное кваканье, надо быть логопедом, чтобы понять такую речь.
— Здесь твое орудие труда, не волнуйся, отбили, — ухмыльнулся спаситель.
— Как?
— Молча. Пить хочешь?
— Ага.
Корецкий выудил из-под сиденья бутылку, подцепил обычным ключом пробку, осторожно приподнял ее голову левой рукой, правой поднес воду ко рту. Она жадно припала к горлышку, никогда еще простая минералка не казалась такой вкусной.