— Спас нашу родину? О, горе нам! — снова воскликнул с горячностью Шалва. — Кахети омусульманилась: карталинский царь, миропомазанник Вахтанг, превратился в обрезанца шаха Наваза… и мы каждый год посылаем в дань уже не шестьдесят девушек и юношей, а вдвое больше… Стон и плач несутся отовсюду… Каких бед еще ждать? Не сегодня-завтра не станет и Картли, ее также разорят дотла, как разорили Кахети. Но кахетинцы хоть обрели в борьбе с врагом славу — они ценою жизни спасли свою душу, мы же, карталинцы, губим и тело и душу!
— Верно, — поддержал его Элизбар. — «Но недруга опасней близкий, оказавшийся врагом».[6] Шах Аббас уже не впервые так лукавит: он осыпает милостями шаха Наваза, пока тот ему нужен, а потом отделается и от него. Шах Аббас рассчитывает, устранив все помехи, проглотить пока что Кахети, а затем он примется за Картли… Открытый враг не так опасен, как тот, кто под личиной друга лисой прокрался в дом.
— Поистине, я поражен вашим замыслом, и сам никогда не решусь на подобное дело. И зятю своему пошлю отказ. А вы — дай бог вам удачи! Только, смотрите, не пришлось бы каяться!
Долго еще продолжалась эта беседа. Шалва горячился, Заал не раз терял терпение, а Элизбар, оказавшийся между двух огней, пытался, насколько было возможно, примирить несогласных. Дело дошло до того, что недовольные хозяином дома ксанские эриставы решили уехать, даже не отобедав. Они уже поднялись, но в эту минуту распахнулась дверь и в гостиный зал вошла Мариам, в руках она держала икону святого Георгия.
— Да увенчает господь успехом ваш благой замысел и да поможет вам святой Георгий! — сказала княгиня и поставила икону перед удивленными эриставами. Затем княгиня обратилась к мужу:
— Мой господин, сколько бы ни возносился, хотя бы до небес, человеческий разум — все равно ему не постигнуть промысла божьего. Так не препятствуй же, не противься их желанию. Оно внушено им самим небом и явлено нам, да исполнится воля его! Войди, отец, и поведай! — позвала Мариам священника.
Отец Кирилл вошел и остановился у порога. Эриставы переглядывались, как бы спрашивая друг друга: «Что все это значит?»
— Говори же, отец Кирилл, — повторила Мариам священнику.
— Они, как есть они, ваша милость! Я их узнал!
— Чего ты, отец, с самого утра затвердил «узнал» да «узнал»?.. — сердито проговорил Заал. — Узнал — и слава богу! Награды, что ли, ждешь за угадку?
— Я же докладывал вам, батоно, что это они…
— Да ты с ума сошел, что ли? Я и без тебя это прекрасно знаю!
— Да нет, ваша милость, я ведь не о том…
— Что с тобою, Заал? Как ты не понимаешь? — вмешалась княгиня. — Он же говорит о том, что видел именно их во сне…
— Во… сне? — переспросил Заал, раскрыв рот от удивления.
— Да, мой господин, — подтвердил отец Кирилл и снова рассказал свой сон, Эриставы слушали и удивлялись.
Когда священник в заключение поведал о том, как, войдя в храм, он увидел перед царскими вратами останки трех погибших героев, Заал вдруг перебил его:
— А третий? Кто же был третий? Ты его не узнал?
— Да, теперь, когда вижу их, я вспомнил и третьего. То был ваш зять. Поистине он!
— Бидзина Чолокашвили? А меня там не было?
— Нет, ваша милость, не было.
— А тот неведомый всадник был, верно, святой Георгий, — сказала княгиня, указывая на образ. — Да не лишит он вас своей милости и да поведет он вас!
Эриставы глубоко задумались. Они как бы оцепенели и долго не могли вымолвить ни слова. Наконец, Элизбар обратился к Заалу:
— Что скажешь теперь?
— Да исполнится воля господня! Что могу сказать? Вижу тут чудесное знаменье… Но достаточно и вас троих! Сами слышали: я тут лишний. Против царя не пойду, но не стану препятствовать, если кто-нибудь из моих людей по внушению отца Кирилла последует за вами. При том я ведь о сем и знать ничего не знаю! — Князь засмеялся. — Отец Кирилл! Надеюсь, мои люди пойдут за тобой, если ты призовешь их и станешь во главе с крестом в руках.
— Во имя господне! — сказал священник и, перекрестившись, приложился к иконе.
— Аминь! — воскликнули в один голос эриставы и тоже приложились к иконе.
Затем они снова уселись и стали совещаться: обсудили в подробностях, как и когда выступать, сохраняя в глубокой тайне все приготовления; персов решили, не поминать, а в случае надобности ссылаться на то, что имеретины, как известно, готовятся напасть на Мегрелию.
Эриставы были вне себя от радости: вещий сон, привидевшийся священнику, вселил в них надежду и бодрость.
Начался пир, достойный ксавских и арагвинских владетелей. Гости веселились до заката, а затем двинулись в путь.
На следующий день имеретин, спрятав за пазуху письмо князя Заала Бидзине Чолокашвили, вплавь — как и в прошлый раз — переправился через Арагву на новом своем скакуне, Арабуле, и умчался той же дорогой, которой давеча прибыл…
Управитель долго глядел ему вслед и бил себя в грудь.
— Ах, чтоб тебя! Выпросил у князя такого чудесного коня за свою клячу, а меня даже взглядом не удостоил! — ворчал он, досадливо качая головой.
Глава третья
Было время, когда в Сацеретло обитало немало именитых, богатых и сильных дворян, но никто из них не мог сравниться с Бакаром Бакрадзе. Он был предан царю, покорен своему князю, а любовью к отчизне и верностью ей завоевал славу не только себе и своей семье, но благодаря ему возвысился и весь род Бакрадзе. Возвышению Бакара способствовало и то, что Церетели поручили ему управление всеми своими владениями.
Но была у него одна печаль: дети его умирали в младенчестве. Тогда Бакар, по совету добрых соседей, назвал новорожденного сына — Глаха[7] и посвятил его богу. И в самом деле, мальчик рос веселым и резвым, как птичка. Затем у Бакара родились еще девочки-близнецы, и он был на вершине счастья.
Но разве радость в сем мире бывает когда-нибудь долговечной? К тому же, как говорится, из одного дерева вырезают и крест и дубину. Младший брат Бакара, Кико, был человек совсем другого склада. Отбившийся от семьи пройдоха и гуляка, он не пропускал ни одного пиршества: стоило ему услышать звон стакана или увидеть дымок над кровлей, и Кико был уже тут как тут. И вот, скитаясь по окрестным деревням, он схватил где-то сороковины и занес заразу в дом. Сам-то Кико в конце концов оправился, но брат его и невестка, проболев всего неделю, распростились с сим бренным миром, а сироты их остались на попечении своего дяди. Кико завладел богатым братним поместьем и постепенно вошел во вкус привольной и обеспеченной жизни.
Девочек Бакара он отдал на воспитание в Гвимский монастырь, а мальчика предоставил самому себе: «Пусть живет, как знает, — авось где-нибудь споткнется, попадет в беду, и останется тогда мне Бакарово добро».
Однако недаром говорится: «По дереву и плод», — так и маленький Глаха с каждым днем мужал, набирался сил, и к шестнадцати годам во всей округе не было юноши, равного ему по удали и красоте.
Однажды, подходя к дворцу, Глаха еще издали увидел во дворе кучку людей, толпившихся у большого ветвистого дерева. Были здесь и князь и дворцовая челядь. Подъехав к воротам, Глаха спешился, привязал коня у ограды и почтительно подошел к своему господину.
— О, здравствуй, — крикнул ему Церетели. — Ты подоспел как раз во-время. Хвалят тебя повсюду, вот и посмотрим, каков ты на деле: ястреб мой, видишь, повис на самой верхушке, ремешком зацепился, надо его как-нибудь снять.
— Прикажите, батоно! Влезть-то на дерево, я влезу, только выдержит ли меня ветка?
— В том-то и дело! — закричали со всех сторон приближенные князя. — Взобраться и нам недолго!
— Нет, ты придумай что-нибудь другое, — заметил князь.
— Ничего не поделаешь, придется перебить ремешок пулей, — сказал Глахука, — другого выхода нет.
— Пулей? Смотри не подстрели мне ястреба.
— Помилуйте, батоно! — ответил, улыбаясь, юный Бакрадзе и снял с плеча ружье, с которым, по нравам того времени, никогда не расставался.