Деревня Конгданг, как заявил человек с пистолетом в руке на сходке крестьян, вошла в новую трудовую коммуну номер четыре. Все должны подчиняться единому распорядку дня и приказам начальства. Детей отобрали у родителей и увели в пагоду для «раздельного воспитания». Монахи стали членами коммуны. Женщин поместили в отдельные бараки. Сарон, оставшись с двумя сыновьями, мог видеть жену и дочь теперь только в поле. Свидания давались с особого разрешения.
Начальник лагеря — капитан Лун Кхок сам наблюдал за работой. Однажды за кем-то из жнецов подобрал несколько несрезанных колосьев. Виновного увели в лес, и больше он не появлялся. Все уже знали, что если кого-то уводят в сторону леса, значит, тот уже не вернется. Говорили, что там, в джунглях, появляются все новые могильные рвы.
По вечерам при свете горящего факела устраивались собрания. Измученные на работе люди сидели с безучастными лицами, ожидая «критического разбора». Бригадиры, назначавшиеся из солдат, твердили заученные фразы о «политике моментальной ликвидации классов», о «социальной фильтрации через сито трудовых лагерей»... Критике подвергался каждый. Поощрения как таковые считались проявлением «буржуазного либерализма». Обессилевших от голода, непосильного труда и болезней называли «разложенцами, ленивой сволочью и дармоедами». Полное признание критики давало порой отсрочку, любое возражение или жалоба влекли за собой расправу.
Старик снова вышел из хижины и присел под сонной пальмой, вслушивался в ночь. Ему хотелось меньше тревожить память тяжкими думами, они не покидали его ни на один день. Жизнь продолжается, говорили ему.
— Мужайся, отец, найди в себе силы жить дальше. Весь народ пострадал, и ты можешь быть полезен своему народу.
Были у него, конечно, и радостные дни. Их немало после освобождения. Это произошло в июле 1979 года, когда он вернулся в Конгданг. Беда сплотила людей. Ведь потерпевшими были все. Находились постепенно у кого-то родственники, создавались новые семьи. В отремонтированном здании открыли детский дом для сирот. Игрались свадьбы. Отмечались семейные и общие торжества. Люди, обретя покой и уверенность, жили, работали. Сарона уважали односельчане. И должность ему выбрали по силам — счетовод в группе солидарности. Председатель уездного народного комитета выделил ему стол, дал ключи от склада с зерном.
— Будешь вести учет и следить за распределением продовольствия,— сказал он коротко и вывел на амбарной книге: «Деревня Конгданг. 132 жителя. 48 семей».
В каждой из этих семей Сарона ждали как своего. Он понимал, что люди жалеют его, многие предлагали жить вместе. Но он все-таки остался в своей хибаре. Поднимался чуть свет, первым приходил в правление. Дел прибавилось: записывал в разлинованные листы размеры земельных участков, пахотные, засеянные, убранные площади, рассчитывал налоги, отмечал их сбор. В помощниках у него теперь ходили двое, да и деревня выросла почти в три раза.
В работе Сарон забывался. Живое дело, общение с людьми занимали его целиком. На выборах в народный комитет за него проголосовали единогласно. Но вечерами, оставаясь один, он снова оказывался в кругу горестных воспоминаний, теребивших душу.
Да, это было в 1977 году. Сначала умерла жена — она надорвалась на рытье каналов, поднимая тяжелую корзину с илом. А когда взяли среднего сына в солдаты — Симу было 17 лет. Сарон пожалел о том, что дожил до такого дня. Он уже видел этих подростков «в деле». Муштра и воспитание в полпотовских казармах делали из них тупых и безжалостных убийц. Были случаи, когда они убивали на глазах у народа своих родственников — матерей и отцов. Но из Сима не успели сделать подонка. Случилось, что он вступился за свою сестру, над которой хотели надругаться охранники. Брата и сестру казнили вместе.
Через несколько месяцев его разлучили и с последним сыном — Ронгом. Их отправили в разные провинции — одного в Пурсат, другого в Баттамбанг. Полпотовцы как можно чаще перемешивали население по всей стране, чтобы разбить семьи, нарушить родственные связи. Так было легче сохранять контроль над людьми, держать их в страхе и повиновении. Никто не должен был лелеять надежду на избавление, рассчитывать на помощь.
Полное смирение и подавление всякой воли к сопротивлению достигались путем беспощадных репрессий. Лишенные простой человеческой поддержки и участия, некоторые люди отчаивались, замыкались, превращаясь в безропотных рабов. Но даже рабское послушание не гарантировало жизнь. Об этом говорят найденные массовые могилы детей, женщин и стариков.