Через несколько минут стоянки к нам подошел охранник и сказал, что успел позвонить в город и скоро будут машины с грузчиками.
Померанцевое солнце, впаянное в зенит, грело бетон посадочной полосы, над которой колыхались эфирные струйки испарений. Удивляли окружающая пустота и безлюдье. В помещении аэровокзала, на степах и витражах которого были видны следы пуль, мы — пассажиры единственного самолета в Почентонге — чувствовали себя не совсем уютно, присев на располосованном штыками липком дерматине низких диванов. Я обошел все здание. Двери комнат были сорваны с петель, стекла выбиты, полы завалены грязью и мусором.
ПОЧЕНТОНГ помнит много событий на своем веку: и радостных и драматических. Бывали времена, когда его ворота широко распахивались перед туристской публикой, приезжавшей в Кампучию насладиться экзотикой и зрелищем неповторимых памятников древней архитектуры. Бывало, на нем не затихал рев военных самолетов, летавших бомбить города и села страны. В одну из январских ночей 1971 года Почентонг превратился в ад. Во время атаки патриотических сил на аэродром мина угодила в склад боеприпасов, в котором хранилось 1600 напалмовых бомб. Небо над Пномпенем окрасилось в огненный цвет, на бетоне взлетной полосы полыхали самолеты и обломки строений. Со здания аэровокзала сорвало крышу. Тогда было уничтожено и повреждено более 90 самолетов и вертолетов, практически выведена из строя вся авиация пномпеньского марионеточного правительства. До сих пор на краю поля лежат остовы сожженных машин.
Через автостоянку, мимо сторожевой будки, где сидел солдат в мятой вылинявшей гимнастерке, перепоясанной широким ремнем, который оттягивал тяжелый подсумок, мы прошли к дороге, ведущей в город. Один из спутников, летевший со мной из Хошимина, уже бывал в Пномпене после освобождения немногим раньше. И как он живо обрадовался, увидев на шоссе людей, двуколки, запряженные быками, движущиеся автомобили.
— Первый раз я здесь не встретил ни души, а сейчас...— он задумчиво смотрел на прохожих, кивая им вслед.
Мне, кажется, не забыть их опаленные лица, глаза, выражавшие боль и утрату. Я старался вспомнить, где раньше мог видеть эти глаза. Я вспомнил. Передо мной промелькнули кадры кинохроники военных лет, запечатлевшие узников фашистских концлагерей в Европе. Да, да, я не ошибался. Именно такое выражение. Так могли смотреть только люди, в которых долго пытались убить человеческое достоинство, отучить мыслить и чувствовать. Передо мной проходили свидетели невиданных кошмаров и ужасов. Я полагал, что в возрождающемся Пномпене уже не встретить на улицах следов кровавых зверств, да и свою задачу видел в другом, собираясь рассказать читателям «Известий» о восстановлении. Но первая же встреча с кхмерами стала для меня встречей со свежими следами фашизма.
Около нас останавливались люди и, узнав, кто мы такие, спешили рассказать о себе и о былом, с ненавистью произнося имена своих мучителей. Слезы мешали говорить, но человеку необходимо было поделиться пережитым, излить наболевшее. Конечно, время и работа рубцуют душевные раны, но кто знает, когда они обретут полное моральное равновесие,— слишком много горя выпало на их долю.
— Куда путь держите? — спросил я молодого парня лет семнадцати по имени Ченг Санг.
— Хочу еще раз попытаться найти своих. Отца и мать убили в прошлом году. Осталось два старших брата и три сестры. Всех раскидали по разным трудовым лагерям. Может быть, в районе Пномпеня встречу кого-нибудь. Меня и моих попутчиков полпотовцы держали как заложников. Только недавно нас освободила народная армия. Это было в провинции Пурсат недалеко от деревни Лиеть. Все уже хорошо знали, что режим Пол Пота — Иенг Сари рухнул. Но соансроки (агенты безопасности) и солдаты держали нас, перегоняя с места на место. Многих, кто хотел тайно уйти, расстреляли. Таких, как я, было несколько тысяч.
Парень был крепкого сложения, и даже при его худобе, болезненном лице, тронутом голодом и хроническим недосыпанием, он не производил впечатления дистрофика. Лишь глаза лихорадочно блестели, голос подрагивал, длинными пальцами он смахивал набегавшие слезы.
Не знаю, нашел ли он свою семью, остался ли в Пномпене или уехал в другую провинцию, так и не найдя никого из родных. Больше я его ни разу не встретил за время работы в Кампучии. Но лицо его до сих пор стоит передо мной, когда я вспоминаю тот день на шоссе № 4 у Почентонга, пустынного аэродрома — распахнутых настежь «воздушных ворот» израненной, жалкой, но начинающей подниматься из пепла страны. Много лиц прошло передо мной с тех пор.