В торговле живым товаром обвиняли в Грозном всех — чеченских министров и даже вице-президента, безработных партизанских командиров, героев недавней войны с Россией, прокуроров, патрулирующих дороги милиционеров и даже командиров российских гарнизонов, которые продавали в кавказское рабство своих солдат, а тех, кто из плена бежал, объявляли дезертирами и наказывали. Охотились за людьми также милиционеры из Дагестана, Ингушетии, Кабарды и Северной Осетии, которые сами похищали людей и перепродавали их торговцам, или, соблазнившись вознаграждением, ловили по всему Кавказу сбежавших невольников и отдавали их владельцам.
Атмосфера была до предела насыщена подозрениями, обвинениями и страхами, на что чеченцы реагировали саркастическими шутками.
Например, такой. Правительство России, чтобы узнать, что же на самом деле творится на Кавказе и кто там похищает людей, решило отправить в Чечню своего аса разведки, наилучшего и неподкупного шпиона, Штирлица, российского аналога Джеймса Бонда, чтобы он на месте все узнал и дал, наконец, достоверную информацию.
— С кого начать? С президента или его врагов? — размышляет сброшенный на парашюте Штирлиц, сидя в придорожном рве. — Начнем, пожалуй, с правительства.
Но, не успел он ступить на полевую тропинку, как из-за кустов выскакивает чеченский джигит и стреляет из автомата в воздух:
— Ты куда? — спрашивает.
— Ну, туда, где правительство, — говорит Штирлиц.
— Лучше не ходи туда, — говорит чеченец. — Знаешь, что там делают с такими, как ты? Бьют, раздевают, все отбирают и отпускают нагишом, как турецких святых.
— Ага, ценная информация, — думает Штирлиц и поворачивается в другую сторону, к оппозиции. Но только развернулся, как джигит снова стреляет в воздух и кричит:
— Туда тоже не лезь! Там таких, как ты, тоже сразу бьют, раздевают, все отбирают и отпускают нагишом, как турецких святых.
— Так куда же мне идти? — разводит руками Штирлиц. А чеченец ему в ответ:
— Никуда не ходи. Здесь раздевайся!
Я согласился с требованиями Мансура. Дело того стоило. Давясь от бессильной злобы и стараясь побороть дрожь в голосе, заявил, что на очередное изменение договоренностей я уже не соглашусь, денег не хватит. И добавил, что он своими новыми требованиями вынуждает меня сократить свое пребывание в Чечне, что из-за него, из-за его жадности, мне, может быть, придется уехать еще до того, как начнется настоящая война, когда такие как я свидетели будут Чечне особенно необходимы.
Он широко улыбнулся, как расшалившийся баловник, который не может дальше скрывать радости от своей удачной шутки. Протянул руку, как довольный ценой купец, желающий завершить сделку.
— Без обиды?
— Без обиды.
Деревенька Мансура широко и удобно расположилась у реки Аргун, катившейся с гор бурным, гневным потоком и только тут, среди невысоких пригорков и лугов, успокоенной и притихшей. Широкая, плоская равнина, отгороженная с севера зелеными холмами на Тереке, тут резко сужалась и поднималась, как будто внезапно привставала на пальцы, подавленная величием монументальных, скалистых гор.
Деревня производила впечатление зажиточной, и, похоже, такой и была. Во время недавней войны местные старейшины умудрились уговорить россиян не трогать деревню взамен за безопасный проезд по дороге, которая проходила через деревню в сторону гор. Соседи потом корили сельчан, что они, заботясь только о себе и пропуская россиян, облегчили им марш на горные районы и подвергли опасности тамошние аулы.
Как и другие селения, которыми пестрило все предгорье, деревня Мансура выглядела огромной, бесконечной. Но с главной, перерезающей ее пополам дороги казалась вымершей, безлюдной. Одноэтажные кирпичные дома с плоскими крышами прятались за мощными стенами и запертыми наглухо, тяжелыми, чугунными воротами, обычно окрашенными в зеленый цвет. Это за ними, вдали от посторонних глаз, шла настоящая жизнь, там скрывались все тщательно оберегаемые тайны. Пыльная грунтовая дорога, пронизывающая деревню, служила в лучшем случае только местом встреч, местным ареопагом.
Утром, когда мы отправлялись в новый поход, дорога была пустой и тихой. Только у некоторых придорожных лотков можно было встретить 78 девочек в цветастых платках, отправленных матерями за хлебом. За стенами дворов женщины разводили огонь, и сизый, пахучий дым от горящих влажных веток, как туман полз по дороге.
Когда вечером мы возвращались, деревня угасала, как догорающая свеча. Одно за другим вспыхивали светлые квадраты окон. В вечерних сумерках, ловя последние минуты прожитого дня, одетые в черное мужчины заканчивали беседу или, присев на корточки под стенами, молча курили табак. Вырванные из оцепенения фарами проезжающих машин, с трудом пробивались взглядом сквозь наползающий мрак, чтобы разглядеть лица водителя и пассажиров, и если узнавали знакомых, медленно, с достоинством кивали в знак приветствия.