К тому времени как Маррон сумел без запинки выполнить переход от первой большой к седьмой малой позиции, он весь взмок и чувствовал, что вот-вот задохнется. Юноша посмотрел на съера Антона и увидел на его лице улыбку.
- Неплохо. Не такой уж ты и олух деревенский, а, фра Маррон? Тебе еще немало предстоит потрудиться, но ты не опозоришь свой меч в бою.
При этих словах по спине Маррона пробежал холодок. Нахлынули воспоминания. Он уже был в битве, он опозорил и себя, и свой клинок...
- Сьер Антон, я... простите меня... но я предпочел бы не попадать в бой.
Меч упал на пол, и Маррон не глядя потянулся за ножнами.
- Почему?
Крики ребенка заглушали все вокруг. Маррон яростно потряс головой, безуспешно пытаясь заглушить их.
- Работа, которую нас заставляют делать, не стоит того, - резко произнес юноша с горечью в голосе.
- Работа?.. Подними меч и отдохни, Маррон. Вот так, правильно, положи его на сундук и садись. - Сьер Антон первым уселся на меха, покрывавшие постель, и похлопал по одеялу рядом с собой. - Иди сюда.
Маррон неохотно повиновался. Он запустил пальцы в пропотевшую шевелюру и закрыл ладонями глаза, пытаясь прогнать проносившиеся в голове видения.
- Так, а теперь расскажи, что за работу вас заставили делать.
Сьер Антон терпеливо дождался рассказа Маррона и молча выслушал историю о деревне еретиков, о призывах фра Пиета, о сумасшедшей бойне на солнцепеке. Маррон не утаил ничего: ни того, как впервые использовал дядин меч - старая женщина бежала, спотыкаясь, прочь, а меч косо вошел ей в спину, - ни последнего эпизода - как он окровавленными руками вырвал младенца из рук мертвого отца и взмахнул маленьким тельцем, словно играя с ним. Вот только конец у игры вышел слишком страшный. А потом юноша неловко рассказал о том, как преследовали его во сне и наяву воспоминания о содеянном; как ему виделась ржавчина на дядином мече, как слышался крик ребенка - слышался в свисте ветра и в тишине, в пении и криках, а иногда даже в песнопениях монахов во время службы.
Выслушав рассказ, сьер Антон помолчал какое-то время. Маррону показалось, что рыцарь едва сдерживает отвращение, и это ничуть не удивило юношу.
Однако в конце концов рыцарь положил руку ему на плечо и крепко стиснул его, чего не делал на протяжении всего долгого урока.
- Ты рассказывал это своему исповеднику? - спросил он.
Неужели он не слушал, неужели не понял?
- Он там был.
Потому это все и случилось...
- Я имею в виду... Впрочем, нет. Дурацкий вопрос, извини. Знаешь, Маррон, в мире случается многое, и помешать этому не в твоей власти. Иногда ты не можешь не участвовать в событиях, иногда они происходят с тобой, иногда ты их приносишь. Здесь, в Чужеземье, это случается особенно часто. Здесь мы ближе к Господнему оку, и это не всегда благо. Гнев Господень касается нас не реже, чем Его мир; и он может вызвать безумие - на время. Недолгое молчание, чуть слышный вздох...
- Когда мне было четырнадцать лет, мой отец приказал повесить целую семью. Это были крестьяне-катари, они жили в нашем поместье и не желали верить в Господа. Таких бывает по нескольку сот в каждом поместье. Помилование, дарованное им Конклавом, защищает их, но не их святилища. Такое святилище было в той деревне, но мой дед не трогал его, говорил, что так катари будут послушнее. Потом дед умер, и мой отец, куда более ревностный в вере, святилище разрушил.