— Послушайте, — прошептал я тоном человека, говорящего какую-то большую глупость, — это интересная книга, что вы читаете?
Старик поднял глаза.
— Это очень хорошая книга, — ответил он, — только трудно в ней разобраться, раз потеряешь связь.
— Так вы потеряли связь в вашей... (я чуть было не сказал „азбуке“, но прикусил язык) истории?
— Да, Малэ, потерял... однажды вечером во время бури.
Он вздохнул и прибавил:
— Он был, во всяком случае, славный парень!
Это меня совершенно ошеломило потому, что мы оба сошлись на мысли о моем мертвом предшественнике.
— A-а! Так вы могли читать и... другое в ту пору, когда был жив этот парень?
— Я читал... в его душе, а теперь пусть черт стережет ее вместо меня.
Старик положил книгу и поднял руку к потолку, делая ею какие-то знаки.
Его глаза мне показались еще больше лишенными смысла, чем обыкновенно. Этот старик утратил не только связь в своей азбуке...
— Лю-юбви-и! — вдруг совершенно неожиданно пропел он.
Затем прибавил;
— Я родом с Уессана, вот уже двадцать лет, как я стерегу Башню... Любви, башню Ар-Мен.
И он снял свою фуражку, точно приветствуя кого-то.
— Да! Да! — Бормотал я, весь охваченный ужасам. — Я не думал вас обидеть, господин Барнабас. Просто так, хочется поболтать, чтобы быть не одному в такую ужасную погоду. Впрочем, я не любопытен и не собираюсь вмешиваться в дела соседей.
Собственно говоря, мне давно бы нужно было помирать от хохота, потому что, стащив свою фуражку, старик снял и свои волосы: эта голова, белая и блестящая, как луна, произвела на меня ужасное впечатление.
Его глаза дохлой рыбы уперлись в мои и парализовали меня.
— Зачем тебе, Малэ, все шпионить за мной?
Я решил его высмеять:
— Полно, дед Барнабас, я тут ни за кем не шпионю, вы просто пьяны от ветра!
Быть пьяным от ветра это — болезнь довольно распространенная среди надзирателей маяков, особенно при начале их службы. Среди завываний ветра им начинает казаться, что их кто-то зовет с верха лестницы, снаружи, из разных углов, одним словом, — отовсюду.
— Да, — ответил он меланхолически, своим тоном ворчливой старухи, — я пьян. Однако, никто не может сравниться со мной в моем деле! Я никогда не беру отпуска, я не напиваюсь, не болтаю и почти не сплю. По всей линии огней вдоль берега нет ни одного смотрителя, который мог бы сравняться со мной, ты можешь сказать это им, нашим офицерам.
— Я думаю, что они в этом и не сомневаются, господин Барнабас. Они мне расхваливали вас; шесть месяцев тому назад, перед тем как мне явиться сюда. Нет, вы не имеете себе соперника, и это совсем не ваша вина, что парень свалился... это может завтра случиться и со мной! Мы все во власти того, кто будет.
Старик, казалось, о чем-то размышлял, затем, поглаживая светлые волосы, украшавшие его сальную фуражку, он буркнул:
— Я того мнения, что с тобой этого не случится, Малэ.
— Бог знает! Его воля!
— Бог... он умер, — возразил тот резко повернулся ко мне спиной.
— Вы собираетесь подняться?
— Да, теперь время... Я чувствую, что наверху, там, дело портится... Тебя мне не надо.
Я остался сидеть на столе, не имея сил от него оторваться. Рядом лежала фуражка, которую старик забыл надеть.
Голос поднимался, смешиваясь с гулом ветра и становясь все глуше и глуше, точно крик девушки, которую душат на дюнах в одну из бурных ночей.
Я глядел на фуражку. Затем приподнял ее концами пальцев, изумленный ее страшно сальным видом: можно было подумать, что она сделана из куска тюленьей кожи.
С двух сторон кожаных наушников свешивались светлые пряди, прекрасные локоны блестящего шелка, несомненно очень молодые и страшно тонкие волосы.
Поворачивая во все стороны этот головной убор, я увидел, что они прикреплены к наушникам чем-то вроде кожи более нежной и более светлой, и что все локоны держатся вдоль этой кожи, пришитые к ней сальной ниткой.
— Что за нелепое изобретение! И откуда только этот старый черт раздобыл такое украшение?
Я слегка разобрал эти волосы, несколько сдвинул их с почти прозрачной кожи, напоминающей пергамент, и...
Раздался страшный треск. Маяк дрожал с низу до верху, А сверху старик орал мое имя.
— Снесло фонарь, — воскликнул я, — мы пропали!
Бросив куда попало фуражку, я кинулся на спиральную лестницу.
Фонарь не снесло, но он был на половину раскрыт с северной стороны.