Удар волны, последняя пощечина ветра или, может-быть, птица-камень, разбили толстое стекло и испортили один регулятор. Лампы тухли, обугливаясь и чадя, как факелы.
Острый дым, чернее самой ночи, захватывал нам дыхание, расстилаясь по круговому коридору и мешая нам видеть даже наши собственные руки.
— Держи это крепче! — крикнул старший, который, запустив руку в разбитую раму и обдирая кожу и тело, удерживал один всю тяжесть механизма.
Я занял его место, в то время, как он пытался зажечь фитили, поливая их горящим керосином. На этой высоте нам нечего было бояться пожара, да, кроме того, мы имели приказ скорее все сжечь, чем допустить, чтобы потух огонь.
— Не бось! Тут... Тяни! Держи крепче конец! Держи крепче все!.. — рычал старший среди ужасного рева ветра.
Понадобилось три часа, чтобы исправить механизм.
Фитили тухли несмотря на потоки пылающего керосина, брызги волн ложились на них, точно клочья мокрой материи, покрывали огонь и слепили нам глаза.
В клубах дыма носились птицы, увеличивая его густоту и хлеща нас своими крыльями со взъерошенными перьями. Я почти уже не мог удерживать то, за что уцепился. У меня тащили его сверху, с неба, и чем больше я ругался и проклинал демонов воздуха, чтобы заставить их убраться, тем больше товарищей являлось им на помощь.
В то время, как мы отчаянно сражались, и голова старика, белела среди клубов дыма, похожая, на диск луны, произошло мгновенное затишье... Ох! Оно длилось ровно столько, сколько нужно времени, что бы произнести „Ave“! Мы вздохнули, и вдруг, холод, смертельный холод охватил нас: с севера донесся звук колокола.
— Корабль! сказал старик.
— Корабль в этой части моря, на расстоянии колокольного звона от нас это — неизбежное кораблекрушение.
Весь день был туман и такой густой, что нельзя было отличить левой руки от правой. Замерзающие брызги волн, целые лавины дождя пополам с градом... Можно было подумать, что облака рассыпаются в мелкие кусочки! Море поднялось до первого этажа маяка, стегая его своими солеными хлыстами, и выбросило прямо к нашему порогу громадную рыбу, которую мы и съели. После этой любезности Океан собирается отомстить за себя, и вот, посылает нам христиан!..
Этот звук колокола, ясный и острый, как уксус, прозвучав среди грохота бури, напоминающего беспрерывные раскаты грома, произвел впечатление укола.
Перегнувшись через парапет кругового коридора, мы не могли ничего различить. Не было видно ни носовых, ни кормовых огней и можно было быть уверенным, что уже никогда не загорится снова ни один сигнал на этом корабле.
— Может быть, нужно приготовить лодку с буйками, — сказал я старику, стуча зубами.
— Не стоит, — бросил он спокойным тоном, повязывая платком свой общипанный череп, так-как ему было страшно жарко, несмотря на леденящий ветер,— они сейчас налетят на риф... Они уже заранее погибли.
— Ах! Несчастные ребята!
Однако, нельзя же нам преспокойно оставаться здесь, не двигаясь с места... Ведь это люди...
— Мы то-же!
Я прекрасно понял, что нам нельзя ничего поделать.
Шлюпка внизу, эта яичная скорлупа, годилась только для того, чтобы собирать мидии вдоль нашей скалы. На помощь нельзя было отправиться иначе, как через спину кита, так назывался подводный камень, доходящий до самой поверхности Океана и прекрасно видимый от нас.
А так-как в лодке нельзя перебраться через подводный камень, не оставив на нем и душу, и тело, то... приходилось принять их гибель. Мы поддерживали наши огни, рискуя каждую минуту быть сорванными ветром, наш долг заканчивался на этом.
Колокол все звучал.
Мы спустились за веревками и за стальными прутьями, и снова поднялись молча (старик забыл свою любовную песенку), чтобы закончить, как следует, нашу работу.
Когда мы взобрались назад... колокол уже больше не звонил!
Обернувшись к северу в тот момент, когда буря примолкла на несколько секунд, я расслышал крики и стоны... это были уже не демоны воздуха.
Старик даже не снял своей шапки, которую он надел внизу поверх платка, обвязывавшего его голову.
Накручивая своей железной лапой конец веревки на какой-то прут, он только сказал:
— Готовы!
Я не отличаюсь особым благочестием, но ночь была так темна, ветер выл так отчаянно... Я перекрестился.
Старик посмотрел на меня и отвернулся:
— Ну, чего,—сказал он недовольно, — ведь Бог умер!
VI.
Совершенно немыслимо представить себе, что такое дождик на маяке посреди Океана. Все становится влажным, все мокнет; размягчается голова, разжижаются мозги, вы сами течете, распадаетесь на капли, распускаетесь в облако и, кажется, вот-вот сольетесь со всей водой, с великой водой, концом и пределом всего.