Волны ревут, скрипит блок на канате, он плачет от соли, дует теплый ветер, чье-то дыхание, готовое поглотить тебя.
Я снова падаю в ад...
— Го! Тяни! Тяни вверх!
— Здравствуйте, дед Барнабас. — Кажется придется не поспать. Ветер разгуливается.
— Ну, что там, ветер... ерунда! Маяк не улетит без нас.
Он оглядывает меня исподлобья своими глазами злого недоверчивого зверя. Он опасается меня, так как каждое мое путешествие в Брест может вызвать его увольнение. Он все еще думает, что я донесу на него нашему начальству.
Да, зачем, наконец, мне на него доносить?
Уже не говоря о том, что я совершенно не шпион и не доносчик, который хочет погубить товарища, мне окончательно наплевать на все проделки этого спятившего с ума.
У меня у самого теперь слишком много печали, чтобы я еще стал заниматься грехами других.
Да и, кроме того, насколько еще любовные сношения с покойницами...
... Странное дело, до чего всякая грусть вызывает стремление богохульствовать и переворачивает вверх дном все представления...
... Нужно работать веслом на неподвижной галере и не думать больше о юбках.
— Ну-ка, Жан Малэ, приободрись! От любви не умирают...
Весь день я внутренно подшучивал над собой таким образом; часто мысленно похлопывал себя по спине и пожимал свою собственную руку:
— Ну, послушай, Малэ, разве и ты тоже спятил? Девочка, о которой ты и представления никакого не имеешь... Бродяжка, совсем ребенок, она еще на улице играет! И это ей пришлось бы вести твое хозяйство, возиться с ребятами, верно ждать тебя по пятнадцати ночей и готовить горячий суп, к твоему возвращению! Нужно признаться, что ветер изрядно растрепал тебе мозги. Да и, кроме того, жениться можно, ставши старшим смотрителем, а не оставаясь лакеем старой грязной свиньи, вроде Матурена Барнабаса, черти бы его взяли!..
Я старался, как можно лучше, исполнять все свои обязанности, вкладывая все свое внимание в самые мелочи дежурства, чтобы хотя какое-нибудь дело захватило меня целиком, но мне это было очень трудно. Ничто меня больше не интересовало, я был слишком далек от настоящей жизни с ее движением, разговорами, смехом или гневом. Я был как в пустыне, но, ужасная вещь, мне никак не удавалось остаться одному, то-есть стать свободным. Старик следовал за мной по пятам, напоминая животное, подстерегающее свою добычу, все еще во власти своей идеи о том, что я шпионю за ним из-за его мертвых приятельниц.
Или... из-за истории со шкафом, из-за этой закупоренной амбразуры как раз на половине лестницы, из-за этой герметически запертой двери, от которой у него, конечно, имеются ключи.
Я терзался от любопытства открыть ее...
Нужно все-таки представить себе мое состояние.
Невозможно оставаться совершенно нормальным, живя в тюрьме, уходящей, точно какая-то дьявольская свеча, в высоту, когда приходится все время думать, не двигаясь с места и не зная, что будет с тобой, находясь то почти рядом со звездами, то на краю бездны морской. И моя головная машинка портилась именно от того, что я все время думал.
Никогда, нет, никогда у меня не являлось таких необычайных мыслей.
Запертый шкаф в моем доме? Что за соблазнительная тайна! Да сверху до низу винтовой лестницы имеется шесть таких же шкафов, все также таинственно запертые!
Если мне нельзя открыть их со стороны лестницы, то кто же мне может помешать отправиться заглянуть туда снаружи! Маяк весь взъерошен щетиной железных скобок, и всякий, чьи ноги хоть немного привыкли карабкаться по этим выступам, может без труда прогуливаться вдоль его стен.
Однако, — я так и не предпринял этого путешествия, найдя более интересное занятие.
Я устроил себе сад.
Это был не совсем обыкновенный сад!
Маленький деревянный узкий ящик, который я наполнил землей, благоговейно привезенной мной из моего последнего путешествия. Я посеял в нем несколько семян и посадил луковицу, какого-то тропического растения, которую мне когда-то подарили и которая должна была непременно прорасти, если ее поливать водой в достаточном количестве.
Садик я поместил на иллюминаторе в своей комнате.
Каждое утро я принимался созерцать свой сад беспокойным взором, представляя его себе весь покрытым зелеными точками...
Ах, да, конечно, зеленые точки!
Это океан насаживал их!
Океан постоянно гневный, всегда приподнятый, точно грудь женщины, обезумевшей от любви.
Я пропустил день своего отпуска на этой неделе.
У меня даже не было никакого желания отправиться на поиски моей девчонки из Бреста, и эта девушка, которую я, только неделю тому назад, считал своей невестой, казалась мне канувшей в вечность, игрой моего воображения.