Я приподнял его под руки.
Он мне показался страшно тяжелым, точно налитым свинцом.
Ноги его не двигались, прямые, вытянутые невидимыми веревками, руки беспомощно болтались около тела, даже не пытаясь искать себе опоры. Одна только голова жила, и его глаза, эти бледные ужасные глаза светились зеленым светом.
— Лодка! — сказал он ясно.
— Какая лодка, дед Матурен?
Теперь, у меня тоже не было охоты молчать.
Я трясся всеми своими членами.
Прислонив старика к парапету, я сбегал за бутылкой коньяка и заставил его выпить.
Судорожно сжимавшиеся зубы раздавили горлышко бутылки, и он проглотил битого стекла не меньше, чем самой жидкости.
— Послушайте, дед Барнабас, нельзя же так помирать без исповеди... „Святой Христофор” был вчера... Он явится снова лишь через две; недели. Какого же черта... Вы слышите меня? А?
Качнув головой, он сделал знак, что — да, и к моему изумлению засмеялся своим циничным смехом, который у него бывал в ночи сильных бурь.
До самого вечера я старался оживить его ноги; но это было так же легко, как с кусками дерева.
Вероятно — паралич.
Я еще сохранял некоторую надежду из-за головы, которая продолжала двигаться на шее. Я надел на старика поплотнее его фуражку, покрыл старым одеялом, от которого несло рыбьим жиром, и оставил его на час, чтобы зажечь лампы наверху.
Когда я поднимался по винтовой лестнице, мое сердце усиленно билось. Мне пришла на ум его фраза:
— Моли Бога, Малэ, чтобы я не подох летом, после прохода парохода...
И я вспомнил также странный совет поливать его водкой.
Не собирается же он, наконец, гнить в течение двух недель рядом со мной, он, который уже в продолжение стольких лет гниет в мертвецкой своей души?
А! Нет! Я скорей выброшу его в океан!
Уж коли на море, так, как на море!
Когда я спустился, то нашел старика лежащим очень смирно и не шевелящим ни руками, ни ногами.
Его глаза, с признательностью обратившиеся на меня, были очень нежны, и он сказал мне тоном, которого я от него никогда не слышал:
— Мой бедный Жан, со мной кончено.
Так мог мне сказать мой отец, мой родной отец.
Я стал перед ним на колени, плача и забывая свои эгоистические мысли.
— Ну, что там, старина, еще нет повода вам бояться, ноги ваши отойдут. От одного падения, от простого головокружения не умирают. В вашем возрасте... конечно, можно заболеть, но ведь я тут, чтобы за вами ухаживать... Если мы не говорим... то мы ведь понимаем друг друга, мой бедный старик. Несчастная судьба уже давно вложила наши руки одну в другую.
Он попробовал приподняться и снова упал, царапая камни плит ногтями и сапогами.
— Нужно меня уложить в кровать, мой мальчик, — сказал он совершенно ясным голосом, — и растирать керосином. Хорошее средство. Нужно все испробовать. Я вовсе не хочу, Малэ, наделать тебе хлопот.
Он думал о моем удобстве почти в момент своей смерти!
Я так растрогался, что слезы у меня текли ручьями.
Мое сердце не выдержит его смерти.
Боже, почти шесть лет мы прожили вместе.
Враги? — Нет! — Только чужие.
— Дед Матурен, говорите, что надо делать. Я все выполню.
Я поволок этот большой труп, который заговорил снова, обретя жизнь разума, и положил его на кровать против нашего очага.
Он захотел пить, я предложил вина.
— Нет, — сказал он, — дай мне воды...
Он выпил два глотка.
— Она горькая, вода, — прошептал он. — Что она у нас всегда такая?
Старик ее никогда не пил.
— Нет, дед Барнабас... обыкновенно она пресная. Хотите сахару?
— Нет, спасибо.
И его глаза закрылись на мгновение.
Он сказал: спасибо! Я не знал, что бы придумать, чтобы поблагодарить его в свою очередь за то, что он показал себя славным парнем.
Это не его вина, что он был так грязен.
Это не его вина, что он был так зол.
Что-то должно было пройти по нем, затушив и заморозив лучшие стороны его души.
Бедняжка...
Его большое тело, вытянувшееся в нашей нижней комнате, казалось, было расплющено громадной колонной маяка.
Его замуровали здесь и он из последних сил нес тяжелый факел на своей мужской груди.
Теперь моя грудь, более молодая, заместит его, и я уже чувствовал, как давит меня эта ноша, но у меня и в мыслях не было отказаться от этой обязанности.
Когда остаешься долго на одном и том же месте, начинаешь любить его за свои страдания. Это куда естественнее, чем искать себе счастья.
Я думал, что старик хочет спать, и вышел на эспланаду выкурить трубку.
Был прекрасный осенний вечер; если предположить, что можно назвать прекрасным море, когда оно все багровое, все окрашенное лучами заходящего солнца точно яростью пожара.