Реальность оказалась несколько иной. У Гранжиль в руках сумка и клетка с вороной-Юлькой, с которой она не захотела расстаться. Юлька роняет „на скамью свои зловонные испражнения”... О, поэзия! Ворона тоже символический персонаж.
Ворона, лавочник, Гранжиль, Сильвен д’Отерак, вот четыре символа, которые я сумел насчитать в „Кровавой иронии” М. Эмери, а если вспомнит еще Жанну Симеон, то их будет пять.
От женщины у Жанны Симеон осталось только ее имя да „прекрасный бюст, который можно поставить на камине, между двумя китайскими вазами”.
Под этим надо понимать, что она живет только от головы до поясницы, а остальное тело ее мертво, пораженное параличом.
Будем осторожны. Это не только патологический каприз М. Эмери, но и мощный символ.
Здоровому телу Гранжиль, страшно банальной, но живой жизни Гранжиль, нормальному полу Гранжиль, противополагается половая невозможность Жанны. На половой пол, если я осмелюсь так выразиться, откликнется пол мозговой, на мечту— реальность, и Жанна Симеон станет естественной добычей неутолимой любви Сильвена, потому что она представляет в его глазах, „невозможность”, то есть идеал, и он знает, что „тот, у кого хватит воли, чтобы воздержаться в любви от сближения, будет Богом”.
„Жанна Симеон была тем запечатанным источником, о котором говорится в Писании”. Она была телесной формой, сделанной из мрамора, с ней не мыслимы разные грязные подробности, и никто никогда не должен знать, что происходит в ней, потому что обыкновенно, „никто не проникает в уборную, которая служит прихожей морга!”
Он пришел в восхищение, когда она протянула ему губы. Ему показалось, что он приближается к своей воплотившейся мечте. „Я только что притронулся губами к химере!” восклицал он распаленный.
Но участь химер — быть не долговечными, и судьба символов — обращаться в небытие. Жанна Симеон умирает, за то не умирает жизнь, и когда Сильвен д’Отерак возвращается с кладбища, где была похоронена нереальность, он снова находит Гранжиль, потому что Гранжиль вечна.
Молодой человек уже два раза обагрил кровью руки из-за преданности своему инстинкту. Логически ему следует броситься на жизнь, на эту жизнь, которая повсюду, которая даже врывается в окошко с криком улицы: „свежие селедки... свежие селедки”... И действительно, в то время, когда Гранжиль собирается без него, ненормального, устраивать практическое и разумное существование нормальных людей, д’Отерак „беззаботно”, „очень спокойно...”, жестом „более быстрым, чем сама мысль об убийстве”, вонзает ей нож между лопатками.
М. Эмери очень умело пользуется эффектами. Она их точно отмеряет капля по капле и всегда, или почти всегда, у ней имеется как раз нужная доза. Это можно видеть в „животном” и я пытался показать это на „Кровавой иронии”. Не трудно проделать тоже самое и над остальными произведениями М. Эмери.
Но это уже вопрос техники, и, чтобы не погрешить против литературной справедливости, мне вполне достаточно только обратить внимание читателей на это свойство. Исследуя книги М. Эмери, я предпочту излагать, каким образом она в каждом из своих романов воссоздает, с неисчерпаемым разнообразием, историю борьбы, возникающей одновременно на почве физиологии и в области разума.
С этой точки зрения, Маделена Деланд в „Принцессе Тьмы” является сестрой Сильвена д’Отерака, „Кровавой иронии”.
Она, как и он, становится убийцей, но ее удары разят только ее одну. Она, как и он, страдает, натыкаясь всюду на вульгарность. ...„горизонт ее родителей страшно ограничен. Сплетни, кухня, пересуды всего парижского под соусом провинциальных взглядов... чтение местного „листка” и обсуждение цен на съестные припасы”...
Скука среды, а также, вероятно, и тяжесть слишком долго сохраненного девства расстроили ее нервную систему и заставили ее половой инстинкт принять несколько иное направление.
М. Эмери, отметим это мимоходом, уделяет особое внимание половому моменту у молодых девушек.
Безжалостно, с изумительной искренностью преследует она свою цель — выяснить физиологическую правду женщины.
„A-а! Вы верите, как будто хочет сказать М. Эмери, спокойной внешности этой сдержанной девушки? Вы уверены в ее лилейной чистоте? Вот что у нее внутри“!
И перед нами падает белая гусыня, это похотливое, любопытное тело, живущее своим собственным сладострастием.
Разве не говорил я Вам, что М. Эмери певец инстинкта?