Пока я разглядывал нашу конуру, старик упорно смотрел на пол, на этот каменный пол, цементированный на нескольких футах скалы. Он больше ничего не говорил и, как будто бы, ничего не слышал, жуя так громко, что стук его челюстей заглушал метлу бретонских часов.
Я вспомнил его фразу:
— Не считая остальных?
На этом маяке было действительно двести десять ступенек, начиная от подножья скалы до его стеклянной головы. Куда же вели остальные ступени?
— Остальные? Разве тут есть погреб?
Ведь вы, я думаю, не считаете внешние железные скобы?
Те, что ведут к лебедке?
Одной гримасой своего рта беззубой старухи, он ответил — нет.
Я недурно соображал в те годы, и, прикинув в уме высоту маяка, ясно представил себе все эти двести десять ступеней по прямой линии, однако...
Я так никогда и не получил объяснения, что это были за ступени!
Старик страшно горбился; можно было предположить, что он так и родился сложенным вдвое, напоминая какое-то четвероногое. Когда он поднялся со стула, то мне показалось, что он все еще сидит! Длинные и толстые, как вальки, руки почти волочились по земле, собирая осторожно все, что попадалось. Он подобрал сначала свои хлебные крошки, потом мои, затем, пошарив под табуреткой, захватил там кусочки ветчинного сала, которые он выплевывал во время еды. Положив на край стола кучку сора, собранного на полу, он смахнул ее рукавом по направлению к двери, то есть, якобы наружу. Затем он налил себе полчашки рома, медленно выпил, покачивая головой точно, пробуя его, и мне не предложил. Это меня обидело.
Чуть не утонув и не успев еще высохнуть, с отвратительным ощущением в желудке, я нуждался в лучшем десерте. Я привык к горячим супам в матросских столовых порта. Правда, они не отличались там особым наваром, но зато кипели ключом, и это заставляло нас забывать вкус морской воды. Кроме того, только что, вступив в этот дом, который делался отчасти и моим, я думал, что имею некоторое право на более сердечный прием. Один человек всегда стоит другого! Если я и оказывался подчиненным, то нас ведь было только двое между небом и скалой, и это обращало нас в братьев, несмотря на разницу лет.
Однако, я сделал вид, что не замечаю ничего.
Может быть, им неугодно знакомиться сегодня.
Посмотрим завтра.
А пока, надо заняться службой.
Я помог убрать в ящик все наше небольшое хозяйство: ножи и цинковые тарелки. Хлеб мы накрыли тряпкой, которая не отличалась особенной чистотой, а ветчину спрятали в глубине шкапа с жестянками керосина. Старик поставил свой ром внутри футляра бретонских часов, в задний уголок, куда не достигал маятник. Это его добро, и, конечно, ни у кого не было намерения покушаться на его фляжку!
Чтобы показать ему свое старание, я самым серьезным образом исследовал барометры. Разобрал, что они указывают усиление воздушных, течений, и пустил в ход все ученые слова, которые только были мне известны. Старик слушал меня, стараясь понять. Его красные глаза вращались, как рулевое колесо, и все его лицо, эта маска старухи, умершей от перепоя, приняло насмешливый вид. Он направился к двери, и этот овальный зев кита выблевал его, как воплощенный ужас; на платформу, освещенную фонарем маяка. Там он ориентировался, выпрямился, вытянул вперед правую руку, широко раскрыв ладонь и дав ей основательно намокнуть от брызг, которые кидал ветер, старательно облизал ее.
Я смотрел на него в совершенном остолбенении.
С тех пор я уже знаю, что это его собственный способ вполне верно определять силу, направление и настроение ветра несмотря ни на какую погоду.
Я притворился для начала, что одобрил его. Старики — они хитрые! И мы сделали вместе несколько кругов по эспланаде.
Должно быть ужасно грустное зрелище представляли из себя, в эти вечерние сумерки, два несчастных маленьких человечка, перед каменным гигантом, на заброшенной самим Богом скале. Разъяренные волны бросались на нее поперек, разделив ее на две части, и всю покрывали слюнями пены, которые падали как хлопья снега на плиты северной стороны. Слышались пушечные залпы океана, идущего на приступ; от них содрогалось все здание, вибрируя как медная труба. Мне стало понятно почему табуретки в столовой были привязаны! Во время бури тяга воды бывала так сильна, что все ничем не задерживаемые предметы должны были быть вытащены наружу. Добрые христиане, без сомнения, подвергались такой же участи...