— Ты, кстати, ошибся, — вдруг сказала она и остановилась.
— Как это?
Лестница, по которой они поднимались, была захламлена строительным мусором. Валялась какая-то ветошь, под ногами хрустели мелкие куски цемента, а на лестничном пролёте, который они только что преодолели, вповалку лежали стремянки и стояли какие-то канистры. В первые дни ремонта Анна Константиновна ещё пыталась как-то надавить на рабочих, чтобы они убирали за собой, но потом махнула рукой и решила, видимо, дождаться окончания всех работ.
Ника, не обращая внимания на грязь, уселась прямо на ступеньки, и Кир, не задумываясь, опустился рядом.
— Ты ошибся в том, что это папа спас дядю Борю, — медленно сказала она, не поворачивая головы. — А папа тут ни при чём. Это Анна сделала. Мне дядя Боря рассказал.
Кир молчал. Ждал, что она скажет дальше. Будет рассказывать ему, какой Литвинов хороший? Или что? Но она неожиданно сказала другое:
— Помнишь тот день, когда мы разругались? И ты тогда меня обвинил, что мне на всех наплевать, ну на людей мне наплевать, помнишь?
Кир не ответил. Он помнил, конечно, что он — дурак, чтобы такое забыть? И потом он тысячу раз хотел всё исправить, сказать ей, что всё не так. Правда, как — не так, он и сам не знал. Но Нике, похоже, был не нужен его ответ.
— И я потом думала, что где-то ты прав, конечно, в чём-то точно прав. Но, Кир, мир не чёрно-белый, и люди в нём тоже не чёрно-белые. А дядя Боря, он…
— Разноцветный, ага, — буркнул Кир и тут же испугался, что опять сморозил глупость. Что она сейчас рассердится, вскочит, уйдёт. Но она не рассердилась.
— Может и разноцветный, — вздохнула она. — Ты вот тоже… разноцветный.
От такого сравнения Кир вконец растерялся, а она, не замечая ни его растерянности, ни его смущения, продолжила:
— Что бы ни происходило между папой и дядей Борей, это касается только их двоих, у них всегда были особые отношения. Мне трудно объяснить, это просто надо видеть, чтобы понять.
Киру хотелось сказать, что он понимает, потому что он-то как раз это видел, эти особые отношения, да что там — каждый день их сейчас наблюдает, и в который раз пожалел, что не имеет права говорить об этом. Не может, потому что ему запретили, прижали к стенке, взяли с него слово, и сделали это как раз те, у кого эти самые особые отношения. Он уставился на свои ботинки, покрытые лёгким налётом серой строительной пыли, которая витала даже здесь на лестнице, где они сидели, и вдруг отчётливо представил себе, что всё то время, пока Ника разговаривала с Литвиновым и, возможно, плакала (наверняка, плакала, Кир видел, её глаза покраснели, а нос чуть припух), её отец находился за стенкой, метался, как раненный зверь, не позволяя себе выдать своё присутствие дочери ни словом, ни звуком. Кирилл, который до этого момента думал лишь о том, как плохо ему самому, внезапно осознал, какую ношу несёт Павел Григорьевич, для которого Ника была всем — верой, жизнью, им самим…
— Чёрт, — прервала Ника его размышления. — Я рюкзак свой забыла. Там. У дяди Бори. Надо идти.
— Погоди! — Кир вскочил на ноги, встал перед ней, и она, замешкавшись, так и осталась сидеть, подняв на него чуть удивлённое лицо.
Сейчас он знал только одно: ей ни в коем случае нельзя возвращаться туда, потому что там Павел Григорьевич, который думает, что Ника уже ушла, и… Кир испугался. Испугался за неё по-настоящему. Ведь если Савельев не вышел к своей дочери, сдержался, даже услышав её голос и плач за стеной, значит, дело действительно очень серьёзное, шутки кончились, и ревность, которая сжигала Кира последние два дня, обида, досада, разочарование — всё вылетело из головы. Остался только страх. Звенящий. Отупляющий. Болезненный.
— Погоди, — повторил он. — Давай я. Я сам схожу. А ты сиди тут. Хорошо? Я быстро сбегаю — туда и обратно.
***
У себя Литвинова не было. Что было неудивительно. Как только Ника ушла, он наверняка сразу же отправился к Савельеву.
Кир приоткрыл дверь комнаты Бориса Андреевича, засунул голову. Рюкзак Ники он увидел сразу, решил потихоньку забрать, но засомневался — вдруг он опять делает что-то не то. По-хорошему, надо было бы предупредить Литвинова, но входить к Павлу Григорьевичу не хотелось. Теперь, когда до него дошло, как он чуть было не подставил Нику, Кир кожей чувствовал на себе гнев Савельева, справедливый гнев. Но делать было нечего, и он осторожно постучался в дверь соседней комнаты. Мужские голоса сразу смолкли, повисла настороженная тишина, а спустя меньше чем минуту дверь резко отворилась, едва не стукнув Кира по лбу, и перед ним вырос Литвинов.
— А… ты, — в голосе Бориса Андреевича отчётливо послышалось облегчение.
— Кто там, Борь?
За спиной Литвинова показался Савельев. При виде Кира серые глаза Павла Григорьевича недобро сощурились. Он сделал шаг вперёд, но Литвинов перехватил друга за руку.
— Спокойно, Паша. Прибить его ты всегда успеешь, — и обращаясь уже к Киру, с плохо прикрытым смехом в голосе. — Ну что тебе опять, бесстрашный ты наш?
— Ника рюкзак у вас забыла, — буркнул Кир.
— А ты не иначе мозги, — не удержался Савельев.
Литвинов всё-таки не выдержал. Расхохотался в голос.
— Пошли, — бросил он Киру.
— Мог бы просто зайти и взять рюкзак, — Литвинов вошёл в свою комнату первым, а Кир так и подзавис на пороге.
— Я подумал, так нехорошо.
— А Павла провоцировать хорошо? Ты хотя бы изредка, Кирилл Шорохов, головой своей пользуешься?
— Пользуюсь, — в груди у Кира опять привычно заклокотал гнев. Руки сами собой сжались в кулаки.
Этот человек, самоуверенный, сильный, раздражал его неимоверно. Бесила эта его привычка играть с людьми как кошка с мышкой, бесшумно подкрадываться, накрывать мягкой и сильной лапой, чуть выпускать когти, стальные и смертельные, снова убирать их, прощупывать слабые места, а потом бить — резко, безжалостно, наверняка.
Литвинов поднял с пола Никин рюкзак, подошёл к Киру, но отдавать рюкзак не спешил. Стоял и с видимым удовольствием наблюдал за эмоциями, которые вихрем проносились по лицу Кира.
— Понимаешь ли, Кирилл Шорохов, — искорки в зелёных глазах Бориса Андреевича стали ещё заметнее. — Пока ты тут, не сильно отягчая себя думами, носишься по этажам и геройствуешь, люди, умеющие с большей пользой для себя употреблять серое вещество в своей голове, получают не только преимущества, но и внимание тех, кого ты любишь. А вернее, той, кого ты любишь.
Слова, произнесённые ленивым медленным тоном, ударили в лицо, опрокинули. Кирилл вспыхнул, дёрнулся вперёд, не отдавая себе отчёт, что он делает, наплевав на то, что человек, который стоит перед ним — хищник, крупный, сильный, матёрый хищник, и игры в кошки-мышки и поддавки кончились, и даже если сейчас его прыжок на этого зверя будет последним в его жизни, он всё равно прыгнет, вцепится мёртвой хваткой в крепкое жилистое горло. И пусть его отшвырнут как котёнка одним ленивым взмахом большой когтисто-мягкой лапы, он всё равно сделает это. Кир подался вперёд и тут же замер, остановленный взглядом ненавистных зелёных глаз, оказавшихся почти вровень с его лицом. Смех, перекатывающийся золотистыми искорками, исчез, и на Кира смотрел другой Литвинов. Литвинов, которого он до этого не знал.
— Ты думаешь, Кирилл, что ты её любишь? Жизнью рискуешь, из штанов выпрыгиваешь, пыжишься. И это всё так и не так. По факту ты ещё щенок, и любовь твоя щенячья, бестолковая. Ты ревнуешь, страдаешь, сопернику готов глотку перегрызть. Обидки свои детские лелеешь, хочешь, чтоб всё тебе. Потому что вон ты какой, смелый и достойный. А ведь любовь, парень, это не про то, чтобы брать. Любовь — это отдавать. Себя. Всего. Без остатка. И головой думать прежде всего о том, что случится с той, кто тебе дорог, и как твои геройские поступки скажутся на ней. Потому что ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь. Женщиной своей. Иди, пацан, и взрослей. Становись мужчиной. Уже пора.