— Полковник Долинин, который командует отрядом, охраняющим АЭС, — медленно начал Павел, ни на кого не глядя, упрямо наклонив светлую голову. — Подчиняется непосредственно мне. Он один из тех людей, кто в курсе секретного протокола про АЭС. Разумеется, он подчинялся и генералу Ледовскому, тот тоже про это знал. Но после смерти Алексея Игнатьевича мы с Володей… с Владимиром Долининым приняли решение не передавать информацию про АЭС Рябинину. Причин было несколько. Во-первых, Рябинин был не утверждён в должности главы военного сектора, во-вторых, я ему не доверял, ну и в-третьих, что самое главное, Марат уже запустил работы на АЭС, а потому мы решили, что лучше пока не впутывать в это дело лишних людей. Судя по тому, что происходит сейчас, Долинин так и не поставил Рябинина в известность после моей гибели, а это говорит о том, что Володя и сам не сильно ему доверяет. И правильно делает.
— Я примерно понимаю, почему ты не связался с Долининым и не сообщил ему о том, что ты жив. Работы на АЭС продолжались, значит, полковник Долинин свою задачу выполнял исправно, — Константин Георгиевич поёрзал в неудобном кресле. — Но что тебя сдерживает теперь?
— Всё то же, — устало вздохнул Павел. — Мы не должны ни в коем случае доводить дело до вооружённого столкновения. В охране АЭС задействовано не очень много человек, если я не ошибаюсь, в смене стоят всего шестеро, но даже если укрепить охрану, это мало поможет — людей у Володи в любом случае меньше, чем у Рябинина. При таком раскладе шансов у нас немного, а значит, будут жертвы. Много жертв. И не забывайте про АЭС — сейчас любая неосторожность, и всё пойдет прахом. Все десятилетия борьбы людей за существование в этой Башне — всё накроется медным тазом.
— Жертв, конечно, хотелось бы избежать, — согласился Величко. — Вот только как? Ведь как только станет известно, что ты, Павел Григорьевич, выжил, у Ставицкого выхода не останется, как пойти на открытое столкновение. Не дурак твой кузен, раз первым делом военных под себя подмял. Наверняка он готов и к такому повороту.
— Я к тому и клоню, что рано мне ещё на свет божий вылезать, — криво усмехнулся Савельев. — Рано. Надо хотя бы дождаться, чтобы Марат физический пуск начал. Начнёт, там уже можно будет, а так… Потому я и прошу, Константин Георгиевич, помоги сейчас Марату, людьми, техникой… сегодня это приоритет. Остальное подождёт. Выправим потом.
— Да не волнуйся ты так, Паша, — Величко, казалось, в первый раз за столько лет назвал Павла не по имени-отчеству, а вот так, даже не по-дружески, а по-отечески. — Не волнуйся. Выдюжим. Но нам бы тогда надо подумать, как получше твоё подполье здесь организовать. Чтоб ни одна крыса не пронюхала. Напрасный риск нам сейчас не нужен. Кто вообще в курсе этого вашего подпольного убежища? Кроме нас четверых и этой… Бергман?
— Ещё трое, — после слов Величко Павел слегка приободрился, словно тяжёлый груз с плеч упал. — Те двое пацанов, которым я и обязан жизнью, и медсестричка.
— Двое пацанов и медсестричка? — Величко усмехнулся. — А знаете ли вы, откуда меня сдёрнули на наше импровизированное совещание? Я ведь, когда твоё, Олег, сообщение получил, вёл весьма увлекательную беседу с одним очень занятным парнишкой. Сыном одного из мастеров ремонтного цеха. У него, можете себе представить, обнаружился твой пропуск, Павел Григорьевич. И ещё пару часов, и я бы на вас и без Олега вышел. А звали того парнишку…
— Шорохов, мать его, — Павел выругался.
А Борис не выдержал, расхохотался. Нет, ну что за пацан — ходячее недоразумение. Пропуск-то у него откуда взялся? Да уж, теперь ему точно надо от Савельева подальше держаться. Никакие прошлые заслуги не спасут.
— Хорошо ещё, что этот парень мне попался, — продолжал Величко, явно наслаждаясь произведённым эффектом. — А ведь на него могли выйти люди Ставицкого.
— Где он сейчас? — спросил Павел.
— Дома, я надеюсь. Если у него есть хоть капля мозгов, то будет сидеть тихо.
— Это если есть. Но, боюсь, что с мозгами у этого идиота не очень. Что ж я его сразу-то не придушил? — Савельев посмотрел на Бориса.
— Ну, может, потому что этот парень, как ты правильно заметил, жизнь тебе спас, — усмехнулся Литвинов. — И думаю, что, Константин Георгиевич, при всём моём уважении, насчёт двух часов это вы погорячились. Уверен, что Шорохов молчал бы, как партизан времён Второй мировой войны. С мозгами у него, действительно, не очень, но вот отваги и упрямства — хоть отбавляй.
— Хорошо, если так, — ответил Величко. — Ну а теперь нам надо подумать, как организовать наше подполье. Как держать связь и всё остальное, пока Руфимов внизу под охраной людей Долинина делает своё дело.
— Надо, — Павел сел за стол, привычным жестом придвинул к себе бумаги, схватился за карандаш. И, обернувшись к Борису, быстро скомандовал. — А ты там, Боря, чего стенку подпираешь. Садись давай, сейчас все вместе думать будем…
Глава 28. Ставицкий
— Раз, два, три, четыре… — Пашка начал отсчёт, отвернувшись к стене, и Серёжа быстро метнулся по коридору вглубь квартиры, подальше от своей спальни, где остался брат, и от столовой, откуда раздавались голоса взрослых и мелодичные переливы музыки — тётя Лена снова села за фортепьяно.
«В этот раз Пашка точно меня не найдёт», — радостно подумал Серёжа, проскочил мимо кабинета дедушки Арсения и, замирая от собственной смелости, ввалился в спальню — безраздельное царство бабушки Киры. В эту комнату ему входить не разрешали, и за все свои шесть лет он был здесь всего три раза — два раза вместе с папой, и один раз — совершено случайно. Серёжа играл и как-то вдруг (он и сам толком не понял, как) оказался в спальне бабушки Киры. Его маленький, старенький грузовичок, которым Серёжа управлял, тихо изображая тарахтенье мотора, как показывали в кино, свернул из коридора в белоснежную бабушкину спальню, просторную, больше его детской и спальни родителей, с огромной кроватью из белёного дуба посередине. Увидев такое сказочное великолепие, Серёжа растерялся, забыл про свой грузовичок, бросив его у порога, и очарованный шагнул в комнату, заскользил ногами по светлому паркету, упёрся в круглый ковер, по центру которого стояла роскошная бабушкина кровать, и осторожно, с почти остановившимся сердцем, вступил на него, чувствуя, как его ступни утопают в мягком и воздушном, молочно-белом ворсе. Вокруг Серёжи кружилась тишина, и он, забыв обо всём на свете, принялся кружиться тоже, и тысячи маленьких серёж отражались в зеркальной глади белоснежного трельяжа, на матовом столике которого сверкали хрустальными гранями флаконы духов, белела нитка жемчуга и перламутрово переливались пузатые баночки с кремом.
За этим танцем его и застала бабушка. А потом появился папа и испуганная мама, которая подхватила Серёжу и унесла, крепко прижимая к себе. Его не наказали, но папа строго сказал вечером, что так делать не стоит, а мама, ласково поцеловав, попросила впредь играть только в детской. Этого оказалось достаточно, чтобы Серёжа понял, где находятся его границы в этом доме. Доме, который безраздельно принадлежал бабушке Кире.
Бабушку Серёжа побаивался. Она почти никогда не улыбалась, и её лицо из-за этого напоминало неподвижную маску. Ледяную, как у Снежной Королевы, из просмотренного недавно старого мультфильма. Бабушка действительно была похожа на ту мультяшную Снежную Королеву, и с тех пор, как Серёже пришло в голову это сравнение, он всё время боялся, что бабушка схватит его, запрёт в одной из комнат их огромной квартиры и заставит выкладывать слово «вечность» из пластикового конструктора.