Она сидела на кровати, по-турецки поджав под себя ноги, в коротком мягком халатике, накинутом на голое тело, с мокрыми после душа волосами. Он целовал её круглые розовые коленки и пытался подлезть дальше, а она притворно отталкивала его руку и смеялась, запрокидывая красивое лицо: «Славка, паразит, я ведь сейчас вино пролью». У неё и правда в руке был бокал с вином, золотым и игристым — она любила только такое, и он специально доставал его для неё всеми правдами и неправдами, — а он, по-прежнему скользя ладонями по её жарким ногам и забираясь всё выше, не мог отвести глаз от её смеющегося лица. И это был тот краткий миг счастья, когда не думалось ни об опасности, которая грозит ему, ввязавшемуся против воли в эту авантюру, ни об опасности, которая грозит ей, передававшей чуть ли не ежедневно секретную и важную информацию Долинину, ни вообще о той глупой и нелепой ситуации, в которой они оба оказались.
Слава открыл глаза. Вместо живой и смеющейся Алины, перед ним опять замаячила унылая физиономия Рахиль. Он мысленно застонал. Ну почему, чёрт возьми, он, взрослый мужик, должен сейчас тут сидеть и строить из себя какого-то клоуна, пока его мама устраивает эти никому не нужные смотрины.
Мамино маниакальное желание выбрать ему жену, и не просто абы какую, а непременно из добропорядочной еврейской семьи, бесили Славу до зубовного скрежета. Он искренне не понимал этого, не хотел понимать. Какие евреи? Что за дремучие традиции? Что за пережитки прошлого, в конце концов?
В Башне никто и никогда не заморачивался по поводу своей национальности, даже слово-то это использовалось исключительно для обозначения чего-то отжившего, от которого веяло скукой, как со страниц учебника древней истории. Возможно, до потопа, это и было актуально, поскольку огромная страна, Россия, выходцами которой были и Славины предки в том числе, была многонациональной, и сколько их в ней насчитывалось, этих национальностей и народностей — десятки, сотни — бог его знает, теперь это уже не имело никакого значения: всё равно они все считались русскими, и это было больше чем просто национальность и больше, чем просто народ. И никого особо не волновал ни оттенок кожи, ни цвет или разрез глаз, ни имя, данное при рождении, ни фамилия, доставшаяся от отца — в плавильном котле Башни они все рождались, смешивались и, умирая, уходили в небытие, оставляя после себя детей, русских детей, которым однажды будет суждено ступить на твёрдую землю и начать новое возрождение единой и общей страны, России.
И только одна нация, к которой с натяжкой можно было отнести и самого Славу, строго блюла обычаи своего рода, семьи держались особняком и даже женить детей предпочитали только на своих. Слава не понимал и не разделял этой фанатичной преданности своим корням, этому маниакальному желанию во что бы то ни стало отделиться, противопоставить себя всем остальным. Да и не только он один. В последнее время всё больше молодых устраивали бунты и создавали семьи с обычными, «неправильными» людьми. И чем чаще такое случалось, тем активнее противостояли этому представители старшего поколения.
Слава подумал, что эта несчастная Рахиль, некрасивая, плоская, с унылым лошадиным лицом и тоскливыми глазами, тоже является жертвой этих идиотских предрассудков. Возможно лет десять назад, когда она была моложе и явно привлекательнее, у неё и был шанс найти себе подходящего парня, по любви, а не потому что он «сын тети Нурит» или «племянник Руфи Абрамовны», создать семью и быть счастливой. Но, скорее всего, её родственники, такие же упёртые, как и его собственная мама, запрещали ей искать себе женихов на стороне, вынуждая таскаться по унизительным смотринам. Может быть, в юности эта Рахиль и бунтовала, пыталась отстоять своё право на самостоятельный выбор спутника жизни, а, может, смирилась сразу. Славе вдруг стало её искренне жаль. Захотелось посочувствовать и даже как-то помочь. Но не ценой принесения себя в жертву, разумеется, потому что что-что, а жениться на маминых протеже Слава точно не собирался.
Впрочем, вступать с мамой в открытое противостояние было небезопасно, а потому Слава хитрил, тянул время, изредка терпел этих несчастных «правильных» еврейских невест. Мама не сдавалась. С тех пор, как Славе исполнилось тридцать, женить его на одной из дочерей или родственниц своих многочисленных подруг, стало для мамы навязчивой идеей. Иногда Славе казалось, что он уже перезнакомился со всеми девушками детородного возраста еврейского происхождения из имевшихся в Башне, но каждый раз мама вытаскивала новую Юдифь или Рахиль, и Слава вынужден был давиться котлетками и слушать, как мама тщетно пытается свести их.