С тайником, конечно, была беда. Гриша сначала дома своё сокровище хранил, так всё организовал, что комар носа не подточит, даже мама ничего не нашла, хотя и подозревала, беседу с ним провела о вреде курения. Только дома ведь не покуришь, приходилось бегать куда-нибудь, а как табак выносить? В карманах? Да если бы отец нашёл в его карманах хоть одну табачную крошку — прибил бы сразу, не раздумывая. Ребята постарше Гришу, конечно, научили маленькие пакетики с табаком под манжеты и воротник подшивать, Гриша так и делал, пока однажды на Кирилла, мужа сестрицы, не напоролся.
По-глупому причём всё вышло. Кирилл его даже не дома, а на улице поймал, преградил путь, весело прищурил глаза и растянул в усмешке губы:
— Куда намылился? Опять на лесопилку?
— Тебе-то чего? — огрызнулся Гриша. — Куда хочу, туда и хожу. Ты мне не отец.
— Значит, курить побежал с Лаптем, — Кирилл пропустил мимо ушей выпад про отца.
— Че это сразу курить? — Гриша встал в позу. — Хочешь, карманы покажу?
И, не дожидаясь ответа Кирилла, тут же с готовностью вывернул карманы.
— Нафиг мне твои карманы, — засмеялся Кирилл. — Иди давай сюда.
И как только Гриша подошёл, ловко обыскал и манжеты, и воротник — ничего не пропустил, как знал, где искать.
— А в следующий раз за враньё ещё и по шее получишь, — пообещал ему Кирилл напоследок.
В общем, будь Гриша поумней и поменьше хами, всё и обошлось бы, а так — выдал себя с головой. Хорошо хоть Кирилл его отцу не сдал, с отцом у Кирилла тоже были свои отношения — сложные, как говорила мама.
Но тайник пришлось перепрятать.
За спиной затрещал кустарник. Гриша вскочил на ноги, предварительно сунув недокуренную самокрутку в песок, и тут же выругался. Раздвинув густые ветки, пригибаясь, на полянку вылезла Майка.
— Чего припёрлась? — Гришей овладела досада за так бездарно погубленную самокрутку. — Вообще, не видишь что ли, тут люди в одних трусах.
— Ну так оденься, — невозмутимо отозвалась Майка, прошла к тому месту, где кучей лежала Гришина одежда, подняла штаны и кинула ему. Эту девчонку было ничем не пронять.
— Отвернись! — потребовал Гриша.
Майка закатила глаза, но всё же отвернулась, и Гриша принялся торопливо натягивать штаны на мокрые трусы, грязные от налипшего на них речного песка.
— Готово! — Гриша снова плюхнулся на то место, с которого только что поднялся, запрокинул покрасневшее лицо к солнцу. Майка тут же присела рядом с ним.
Какое-то время они просто молчали. Майка нашарила рукой сухой прутик и задумчиво выводила на песке узоры, а Гриша, чуть скосив глаза, наблюдал за ней. Смотрел на её гладкую, блестящую косу, длинную, почти до самой талии, на розовую мочку уха с бирюзовой капелькой-серёжкой, на летний сарафан, по подолу которого рассыпались вышитые пятнышки незабудок — Майка, как и он, никак не могла смириться с наступающей осенью. Солнце золотило лёгкий пушок на Майкиных загорелых руках, а на правой коленке коричневела уже подсохшая корка, след от падения с велосипеда. Всё это Гриша видел уже тысячу раз: и прямую чёлку, упавшую на лоб, и острое плечо с врезавшейся в кожу тонкой бретелькой сарафана, и след от колечка на безымянном пальце (Варькин подарок, Майка проносила его всё лето, пока Варька, за что-то разобидевшись на подругу, не отобрала его назад), но всё равно продолжал смотреть и при этом отчаянно изображать равнодушие и независимость.
С Майкой теперь всё было сложно, не как раньше.
Ещё каких-то пару месяцев назад Гриша катал Майку на багажнике своего велика, и она звонко хохотала ему в ухо, обхватив его за талию горячими тонкими руками, они обирали вместе черёмуху, объедаясь вязкими кисло-сладкими ягодами до оскомины, сбегали от Варьки, когда та чересчур доставала их своими идеями, а потом вдруг всё изменилось.
Во всём виноват был Лапоть, который как-то вечером сказал будто бы невзначай:
— А Майка Мельникова красивая.
И Гриша понял, что да — красивая, очень красивая, и сразу всё запуталось и стало непросто. И уже нельзя было, как раньше, посадить Майку на багажник велосипеда или залезть вместе на черёмуху и пугать оттуда криком и смехом проходивших мимо людей (пугал Гриша, а Майка хохотала), да что там — просто наедине и то стало невозможно находиться.
Эта внезапно открывшаяся Майкина красота явилась для Гриши полной неожиданностью, и он не знал, что с этим делать. Иногда он гляделся на себя в зеркало, сам не понимая, зачем. Разглядывал своё круглое, конопатое лицо, светлые, торчащие в разные стороны вихры, облупленный нос, с которого тонкой плёнкой сходила сгоревшая кожа. Мама, заметив это, однажды что-то сказала отцу, а тот, странно посмотрев на Гришу, ответил: